Пять полных репетиционных дней, при том что все актеры в гримах и костюмах сидят на выходах и ждут, Михаил Михайлович заставлял меня делать эту маленькую, но важную сцену снова и снова. А уже идет прогон всего спектакля. Уже декорации стоят. Я ощущаю себя костью, которая уже пять дней торчит в горле Яншина и всей труппы. Я не мог стронуться с места. Яншин не отпускает меня со сцены. «Вы должны рассказывать об этом эпизоде с чеченцем, ассоциируя с тем, что было в Петербурге, с декабрьским восстанием. Вы не то видите, надо рассказывать про это, а видеть то. Рассказывайте о Петербурге 14 декабря, а не о том, что только что произошло вот здесь. Рассказывайте о неукротимости, об одержимости». Ставит передо мной совершенно несусветные задачи! А я слышу ропот артистов. Пять дней! С десяти до трех! Я не мог стронуться с места. Михаил Михайлович упорно искал для меня новые «манки», придумывал сотни разных приспособлений, но ни разу я не слышал по своему адресу ни слова упрека или злобной интонации. Поражало его долготерпение. Думается мне, что как актер он хорошо понимал мое отчаяние. А может, когда-нибудь и сам бывал в таких переделках.
Меня сразил «столбняк», какой-то шок в этой сцене, преодолеть который я не мог до самой премьеры. Я никак не мог соединить то, что он только что пережил, с тем, что было в Петербурге. Я тогда был молодым, но я и сейчас не мог бы этого сделать. В итоге он просто сдался.
Да еще естественное недовольство артистов. Я никому не мог смотреть в глаза. Это был подлинный кошмар.
Только в день премьеры Михаилу Михайловичу удалось меня выбить из этого состояния и, казалось бы, простым способом. Минут за пять до начала первого спектакля с публикой он подошел ко мне вместе с Ермолинским и сказал:
— Мы с вами все это репетировали как бы сняв шапку перед величием ума и гениальности нашего героя. А теперь наденьте ее и помните: он — человек, он такой же, как все мы, простые смертные, как вы. Ни пуха ни пера!
— Идите к черту! — ответил я по традиции, надел на себя цилиндр и пошел на сцену.
Об остальном уже судили зрители. Спектакль прошел за пять лет более трехсот пятидесяти раз, охотно посещался и имел успех не только за счет достоинств пьесы и режиссуры, но и безусловно за счет блистательной игры Лилии Гриценко в роли Нины Чавчавадзе. (Это тема особая, заслуживающая отдельного внимания.)
Разговор о «празднике», кстати, связан именно с участием Л. Гриценко в этой работе.
Надо сказать, что начало пьесы, до Тифлиса, было все построено на сценах, в которых выяснялась политическая, идейная, гражданская позиция Грибоедова. И тут наступал критический момент, если бы и дальше шли такие эпизоды, то зритель, если бы и не сбежал, то закис. Но тут появлялась Нина и начиналась любовь.
Я никогда, ни до ни после, не работал над такими ролями, поэтому я прошел все то, что прошел Сергей Александрович, когда писал все те документы, восемь месяцев купался в этом. Я очень любил читать эту пьесу вслух, и при всяком удобном случае, когда собиралась компания, у меня ли или я шел куда-то в гости, я читал эту пьесу. Я прочел ее от начала до конца много-много раз, и мне это очень в жизни помогло.
Но на репетициях больше всего времени и сил отдавалось именно этим «идейным» сценам. Работа же над лирическими сценами с Ниной все откладывалась «на потом». Но мы исподволь, между делом сами встречались с Лилией Гриценко, оговаривали их, обсуждали.
Однажды я принес опубликованные письма Грибоедова к Нине, усадил ее против себя и прочел их все, шестьдесят три письма, прочел их прямо в глаза ей, как письма Лиле от меня — Бориса. И после одной репетиции наша дуэтная сцена нам показалась сделанной. Правда, самим как-то не верилось в это, и мы попросили Яншина и Ермолинского посмотреть нас и проверить нашу работу.
Ночью, после окончания спектакля. На пустой сцене, в пустом зале, при тусклом свете единственной дежурной лампочки, поставив первую попавшуюся под руку банкетку, мы проиграли наши сцены. И…(вот тебе раз!) все прослезились, и артисты и наши первые зрители. От радости. В таком примерно виде, после небольшой доработки с Яншиным, сцены эти и вошли в спектакль.
Очередной театральный парадокс: кошмары без слез и праздник со слезами.
Я уже говорил об успехе спектакля, но не могу не упомянуть, что каждое мое появление на сцене первые минут двадцать были для меня нелегким испытанием. На сцену выходил человек, ничего общего внешне не имевший со своим оригиналом. И мне каждый раз приходилось преодолевать естественное недоверие зрителей, пока они ни забывали об этом, подчиняясь ходу действия и увлекаясь им.
Поэтому я так хорошо помню первую картину, в которой происходило следующее — после упомянутой сценки появляется Алексашка и передает Грибоедову по поручению Ермолова, что приехал фельдъегерь Уклонский арестовывать его, пока он сидит у Ермолова, но скоро придет сюда и надо уничтожить все бумаги, которые могут скомпрометировать. Грибоедов тут же собирает весь свой архив и уносит его.
А основной архив остался в Армавире, но это уже не по пьесе, а по истории, и когда Уклонский повез Грибоедова в Петербург, в Главный штаб, на перекладных заехали в Армавир и взяли сундук с главными компрометирующими письмами. С этими письмами Грибоедова через Москву провезли, через Питер, а потом в Главном штабе фельдъегерь сдает его вместе с сундуком, и тот, ничтоже сумняшеся, говорит: «Ну, а это я возьму с собой»! И берет с собой в камеру этот сундук, нахально. А утром к нему приходит навестить его Фаддей Булгарин и забирает этот сундук и дома сжигает его содержимое. Фаддей Булгарин — доносчик, стукач, сволочь. Это темное пятно в биографии Грибоедова. А может, белое пятно. Непонятно было, в чем тут дело. «Фаддею „Горе“ мое завещаю…» И вот Ермолинский проливает некоторый свет на эту историю. Во всяком случае, дает свою версию. У него была ночная сцена в доме Булгарина, после того как его выпустили из тюрьмы с очистительным аттестатом. Грибоедов спит, входит Леночка Булгарина, жена Фаддея, он просыпается, рассказывает о том, какой сон ему приснился — ему снилось все связанное с допросом, с тюрьмой, а она начинает ластиться к нему, напрашивается на любовь. Сцена заканчивается тем, что Грибоедов дает ей очень деликатный отпор: «Не будем чрезмерно увлекаться дружбою, я по себе знаю уж как опасна», — говорит ей Грибоедов. Леночка была одной из самых красивых женщин Петербурга, и она была влюблена в Грибоедова, хотя, кто в Грибоедова не был в то время влюблен. Роман, конечно же, был, а Фаддей был подкаблучником и потому все, что он делал для Грибоедова, это все было через Лену. Ермолинский на это намекает, но не развивает это в действии, но такой эпизодик был, и он объяснял пытливому зрителю, откуда все происходит. Правда, в опубликованном варианте сцена эта изменена, роль Лены вообще выпала, уж не знаю, по каким соображениям.
Возвращаясь к «Грибоедову», не могу не остановиться на некоторых знаменательных совпадениях. 14 декабря — день рождения Сергея Александровича Ермолинского. 15 декабря — день рождения Александра Сергеевича Грибоедова. 15 декабря 1951 года мы и выпустили наш спектакль. В эти же дни вышла книга Нечкиной «Грибоедов и декабристы».
Работа над пьесой «Грибоедов» многому меня научила и в чисто профессиональном отношении, и в этическом взбудоражила меня, заставила серьезнее думать об искусстве актера. Спектакль был одним из самых значительных событий в моей жизни.
Я одного не могу понять, почему пьесу больше не ставили. Очень ведь хорошая пьеса и такой успех имела.
В. КАВЕРИН[135]
Из книги «Письменный стол»[136]
Восточная пословица говорит: «Великое несчастье, когда нет истинного друга». Среди многочисленных неудач Булгакова (чтобы перечислить их на странице, не хватило бы места) в одном отношении ему решительно повезло. Он встретился и на всю жизнь сошелся с С. Ермолинским — истинным литератором, строгим ценителем искусства, много работавшим в прозе, драматургии, кинематографии.
