Зойкина квартира

Багровый остров

Полоумный Журден

Иван Васильевич

Батум

Адам и Ева.

Крепко целую. Лена.

С. АХМЕТОВ[132]

ПЕРСТЕНЬ БУЛГАКОВА[133]

Впервые я его увидел на безымянном пальце С. А. Ермолинского, известного кинодраматурга, автора сценариев ряда популярных фильмов, в том числе «Неуловимых мстителей» и «Эскадрон гусар летучих». Случилось это в Переделкино на даче В. А. Каверина. Вениамин Александрович сказал о перстне всего два слова, но они заставили забыть обо всем на свете. Перстень притягивал как магнит, он был тщательно рассмотрен и запечатлен в памяти.

Это был перстень М. А. Булгакова.

Тонкий золотой ободок, поднимающийся четырехугольным кастом. В него вставлен сапфир цвета выгоревшего василька. У основания камень кажется светлым, к вершине темнеет. В нем проблескивает едва уловимый фиолетовый огонек. Сапфир огранен кабошоном редкой пирамидальной формы: в основании прямоугольник размером примерно семь на пять миллиметров, выше он закругляется, но ребра пирамиды сохранены и при взгляде сверху напоминают косой андреевский крест. Размер камня — с горошину. В нем при внимательном рассмотрении видны включения в виде мелких пузырьков.

Вот история сапфира, которую рассказал Сергей Александрович Ермолинский. Некоторые обстоятельства уже описаны писателем в книге «драматические сочинения». Она бесценна для нас первым подробным и сердечным очерком жизни М. А. Булгакова.

После смерти друга Сергей Александрович пережил войну и послевоенные мытарства в казахской ссылке (осужден за связь с М. А. Булгаковым). В 1949 году он оказался в Москве без жилья и без работы. Временно поселился у Елены Сергеевны Булгаковой, вдовы писателя. Самое ценное, что у него было — это пьеса о Грибоедове, которую согласились прослушать во МХАТе. Процедура читки достаточно нервна, так как актеры с голоса примеряют роли на себя. Горе пьесе и автору, если роли не находятся. Ситуация эта хорошо известна по булгаковскому «Театральному роману».

Сергей Александрович, собираясь в театр, нервничает, непрерывно курит. Никак не завязываются тесемки на папке с рукописью. И тут Елена Сергеевна достает перстень, который сберегла в голодные и безденежные годы.

— Надень его, — сказала она. — Он поможет. Если будет плохо, поверни камнем вверх. Сапфир начинает испускать праны добра на слушателей…

И читка прошла успешно! Правда, пьесу поставил не МХАТ, а театр имени К. С. Станиславского, который был только что образован. Собственно, со спектакля «Грибоедов» он и начался. Пьеса имела успех, автора вызывали…

До самой смерти в феврале 1984 года Сергей Александрович не расставался с перстнем. Он носил его на безымянном пальце левой руки. Когда камень был повернут внутрь, перстень походил на обручальное кольцо и не привлекал внимания. А когда он смотрел вверх, нас завораживало мерцание синего сапфира Булгакова и отчаянно голубых глаз Сергея Александровича.

Ныне перстень хранится у Татьяны Александровны Луговской, вдовы С. А. Ермолинского.

1992 г.

Б. ЛЕВИНСОН[134]

Из рассказов актера

Для первой своей работы в нашем театре Михаил Михайлович избрал пьесу Сергея Александровича Ермолинского «Грибоедов».

Ермолинский, которого привел с собой в театр Яншин, был в то время опытным киносценаристом и только начинающим театральным драматургом. Широко образованный, обаятельный, умный человек, он чем-то напоминал нам самого Грибоедова. Его пьеса, документально аргументированная, с большим количеством хороших портретных ролей, и сам автор произвели на нас, актеров, сильное впечатление. Все хотели играть в пьесе «Грибоедов», все хотели работать с режиссером Яншиным.

Начался долгий и трудный период распределения ролей. Это зачастую решающий момент в работе над спектаклем. Тут Михаил Михайлович проявил свои качества смелого, независимо мыслящего человека, художника-экспериментатора. Самая серьезная проблема была, естественно, связана с назначением актера на заглавную роль. Единственно возможным кандидатом здесь мог быть Г. Н. Колчицкий, но к этому времени он перешел в труппу МХАТа, и положение казалось безвыходным. Мне лично все в этой работе казалось очень привлекательным: встреча с М. М. Яншиным, любимым актером еще с детства, пьеса с ее темой и несомненными литературными достоинствами. И я попросил дать мне роль Алексашки, слуги Грибоедова. Надо сказать, что амплуа комедийного актера прочно висело на мне с самого начала моей жизни в театре.

Каково же было мое удивление, вернее, недоумение, когда однажды вечером меня вызвал к себе домой Сергей Александрович и прямо огорошил сообщением, что Грибоедова буду репетировать я. Несколько позже Михаил Михайлович сказал мне, что это эксперимент. Получится — ну и хорошо, нет — значит, нет…

Чтобы оценить смелость этого решения надо представить себе ряд обстоятельств. Первое. Ничего более противоположного лицу Грибоедова, чем мое лицо, представить себе невозможно. Здесь все, буквально все, наоборот, от кончиков волос до подбородка. Я не говорю уж о внутренних данных. Генеральский мундир, выправка и сдержанность дипломата, героичность образа, тончайшие лирические сцены с Ниной Чавчавадзе — все это шло вразрез моей предшествующей работе в театре на протяжении девяти лет.

Второе. В те времена не только в кино (где это бытует и по сию пору), но и в театре портретное сходство актера с историческим персонажем было одним из главных условий и подчас решающим при назначении на роль. Неподалеку от нашего театра, в Театре им. М. Н. Ермоловой играл Пушкина артист В. С. Якут, потрясавший зрителя не только экстравагантной игрой, но и поразительным портретным сходством. Пренебрежение этим обстоятельством было тогда смелостью незаурядной.

Много позже, когда уже появилась надежда, что эксперимент будет удачным, Яншин предпринял некоторые попытки добиться при помощи грима хоть какого-то намека на сходство моего лица с лицом Грибоедова. Был приглашен лучший гример с киностудии. Около месяца работы — и ему удалось при помощи пластических масс (тогда это было новшество) и прочих ухищрений добиться кое-какого успеха в борьбе с моим лицом, но… получилась маска, мертвая маска, с которой выходить на сцену было немыслимо. Все было выброшено в корзину, осталась лишь прическа и грибоедовские очки. Но это было позже, а пока… Кошмар и праздники репетиций.

Приведу из всего вороха воспоминаний один кошмар и один праздник.

Тут нужно оговориться. Дело в том, что пьеса, которую нам тогда прочел Ермолинский, несколько отличалась от того варианта, который был позже опубликован. Она и называлась по-другому — «Грибоедов. Последние годы странствий и гибель». То есть тема была более четко обозначена. В пьесе были потрясающие эпиграфы. У каждого акта — свой эпиграф. И был главный: «Сегодня во сне опять видел Грибоедова. Кюхельбекер».

И уже в первой ремарке возникал этот образ, пьеса начиналась как сон-воспоминание — возникала тихая солдатская песня и как из тумана начинала просвечивать комната в крепости. Грозный. (Кстати, опять Грозный.) В комнате два персонажа: племянник Ермолова Сережа и еще один офицер. Они говорят про «Горе от ума». Офицеру не нравится пьеса, он говорит, что это сколок с «Мизантропа» Мольера, а Сережа утверждает, что это хорошее произведение. Еще они упоминают о плохих вестях из Петербурга, что-то там 14 декабря произошло. И тут появляется Грибоедов.

А до этого за кулисами шум, выстрелы, крики, они бросаются к окнам, пытаются понять, что происходит. Грибоедов выходит прямо из центральной двери вперед на рампу и говорит одно слово — «Убили». И в двух — трех репликах рассказывает про взбунтовавшегося чеченца, которого никак не могли захватить, и только солдат, взобравшийся на крышу, смог с крыши пригвоздить его штыком к подоконнику. Только так его сумели взять.