— Может, так и будет, Карл Федорович, — согласился Панин, — с тою, однако, поправкою, что когдаАмерика пустит свое производство железа, то американские селения за англичанами не останутся. Англии придется у них железо покупать, а оно будет дороже, на перевозку расходы возрастут, да и торговать, вероятно, американские жители сумеют лучше нашего. И выйдет, что Англии по-прежнему выгоднее будет железо от нас возить, нежели через океан.
После обеда была задумана водная прогулка — Панин собирался показать великому князю ловлю ряпушки в Неве, мелкой рыбки, имевшей широкую известность среди петербургского бедного люда. Павел знал о лодочной поездке и очень радовался.
Он с генералом Мельгуновым крутил волчок в биллиардной, когда Никита Иванович поманил Порошина в учительную комнату и там сказал ему:
— На Неве большой ветер, сильное волнение. Плыть, пожалуй, не стоит. И если мы поедем с великим князем на лодке, публика осудит нас — его жизни может грозить опасность.
— Вам угодно отложить прогулку? — спросил Порошин.
— Семен Андреевич! — сказал Панин. — Если я решу, что не поедем, будут слезы. Поговорите с его высочеством от себя, он всегда слушает вас, может быть, и сам поймет, что плыть по Неве сейчас неблагоразумно.
— Труденька такая комиссия, ваше превосходительство, но попробую, — ответил Порошин и возвратился в биллиардную.
Павел пускал по столу волчок, заставляя его сбивать маленькие кегли, поставленные шеренгой.
— Как-то нам плыть придется? — негромко сказал Порошин, обращаясь к Мельгунову. — Ветер по Неве сильный, и вода поднялась.
Мельгунов с недоумением посмотрел на него. Павел услышал и ответил за генерала:
— Однако ехать все-таки можно, я думаю.
— Нет, ваше высочество, — сказал Порошин, — вода так высока, что ни под какой мост не подъедешь. Да и ветер штормовой.
Павел, держа в руке волчок, задумался — ехать он страстно желал — и через минуту воскликнул:
— Ведь нам плыть вверх по Неве, к монастырю, там никакого моста нет! А погоды нечего бояться. Помнишь, как прошлого года из Кронштадта в Ораниенбаум на шлюпке мы шли, погода была в десять раз хуже, а я не струсил!
Павел запрыгал, довольный, что поборол препятствие к прогулке.
— Здешние волны еще покрупнее морских бывают, — возразил Порошин. — А ряпушка в бурю лежит на дне, рыбаки на лов не выходят. Нам же стыдно подвергать себя опасности из-за какой-то рыбки.
— Я вижу, тебе не захотелось ехать, — с огорчением сказал великий князь, — и ты все плохое придумываешь про погоду и рыбаков.
Все же надежды Павел не терял и попросил Порошина:
— Ты ничего о погоде Никите Ивановичу не говори. Пусть он сам увидит. А то наскажешь такого, что он и в ясный день запретит нам езду. Ой, уж, право, иногда способу нет с тобой ужиться! Вот и Тимофей Иванович говорил…
Что говорит о нем Остервальд, Порошин узнать не успел: пришел Никита Иванович в сопровождении Григория Орлова и объявил, что прогулка по Неве отменяется.
Великий князь сделал несчастное лицо и собрался было заплакать, но Григорий Григорьевич сказал — Не стоит огорчаться, ваше высочество, погода и в самом деле дурная. Лучше пойдемте в гости!
— В какие гости? — живо спросил мальчик.
— К вашим соседкам, — сказал Орлов, показывая на окна.
— Там фрейлины живут! — догадался Павел. — Как мы раньше не вспоминали об этом! Никита Иванович подал великому князю шпагу, тот надел ее через плечо и воскликнул:
— Идемте же, Григорий Григорьевич!
Компания перешла через двор.
Орлов был среди фрейлин своим человеком, и Павел с восторгом наблюдал, как весело он разговаривал с ними, шутил и жаловался на службу, которая мешает ему часто наслаждаться их приятным обществом. Никита Иванович был пленен ловкостью обхождения Григория Орлова и, может быть, более ясно представил себе, как личное обаяние молодого офицера помогло ему три с лишним года назад провести заговор против законного государя. Разумеется, Зимний дворец не Лувр, его стенам незнакома легкость нравов, столь заметная, если верить рассказам, у престола французских королей, но что Григорий Орлов мог стать своим в каждой фрейлинской комнате, Панин понял, оценил — и позавидовал молодцу…
Позавидовал потому, что Никита Иванович давно уже собирался жениться, но государственные дела и обязанности воспитателя заставляли его откладывать этот шаг.
Свадьба должна была устроить его денежные дела, частые сетования на бедность и нехватку жалованья звучали у него всегда искренне, и он рассчитывал на приданое, которое принесет ему будущая подруга.
Никите Ивановичу шел сорок седьмой год — возраст почти стариковский, как думали в те времена. Длительная заграничная служба помешала ему жениться, и четырнадцать детей брата Петра служили предметом живейшей зависти Никиты Ивановича. Свою любовь к детям он отчасти насыщал в обществе Павла — Панин был привязан к мальчику, желал ему добра, учил, наставлял, далеко не всегда понимая, что его принципы воспитания не согласуются с политическими видами Екатерины и не помогают заполнить пропасть, существующую между матерью и сыном.
Невеста нужна была Панину знатная, но раньше всего богатая. Таких было не много в придворном кругу, и безусловно этими качествами обладала Анна Петровна Шереметева.
Панин думал о ней, когда позволяли дела, не забывал о том, что, как сказала ему императрица, на Шереметеву заглядывается Порошин, человек бедный, но зато молодой, а потому располагающий своими шансами… Никита Иванович соображал и так, и этак, прикидывал одно и другое, но не спешил действовать. Императрица верно заметила, что он, пожалуй, может умереть, если когда-нибудь поторопится.
Мудрая монархиня еще не знала, что ее медлительный министр — увы! — отчасти изменил своим дипломатическим правилам и без памяти влюбился. Избранницу его сердца звали Анна Михайловна, и она только что разошлась со своим мужем, графом Александром Сергеевичем Строгановым.
Анна Михайловна была молода — ей исполнилось двадцать два года — и блистала в обширном кругу своих знакомых, среди которых к иным благоволила особо. Строганов не одобрял ее образа жизни и потребовал развода, причем, как сообщал в Лондон английский посол, не пренебрегавший придворными новостями, это был единственный вопрос, в котором Анна Михайловна не противоречила мужу.
Да, Никита Иванович был влюблен, что не мешало, впрочем, ему, обходя комнаты фрейлин, думать об основанном на разумном договоре браке с одной из дворцовых прелестниц — самой честолюбивой и состоятельной…
Воспитанник его, возвратясь домой, с восхищением рассказывал о своем походе, а позже кто бы ни приходил, всех спрашивал:
— Ты знаешь, где я был сегодня? Отгадай!
И вновь принимался повторять, что был у фрейлин и заходил в каждую комнату с Григорием Григорьевичем Орловым.
Когда уже все всем было известно, Павел позвал Порошина в желтую комнату, повалился на диван и зашептал:
— Я им не говорил, а тебе скажу. Знаешь, кого я там видел? Ее! Понял? Ах, какая она была красивая! И час от часу я больше в нее влюбляюсь. Влюблен… А что такое любовь?
Порошин не мог дать ему точный ответ — он и сам еще толком не знал, что такое любовь…
— Это чувство или состояние человека? — громче спросил Павел. — В натуральной истории господина Бюффона об этом написано, я заметил страницу. Ты, когда мне вслух читал, это место выпустил.
Порошин вспомнил, что в томе огромного труда французского естествоиспытателя, откуда он читал кое-что великому князю, действительно есть характеристика любви, с которой он счел излишним знакомить своего юного слушателя.
— Не сердись, братец, за мое любопытство, — продолжал Павел, — и прочти мне этот кусок по-русски: я ведь по-русски о ней думаю!
— Тогда несите книгу, ваше высочество, — сказал Порошин.
Он рассудил, что устный перевод текста Бюффона, в благопристойности которого сомнений быть не могло, все же позволит ему изложить мысли ученого короче и туманнее, чем написаны они по-французски.
