За полгода своего царствования Петр Федорович сумел возбудить к себе ненависть дворян и духовенства. Для того чтобы расширить границы своей родины — Голштинии, крохотного немецкого герцогства, и присоединить к ней Шлезвиг, Петр Федорович готовился объявить войну Дании, которой принадлежало это герцогство, и снаряжал для похода русскую армию. В Петербурге говорили о том, что будут распущены гвардейские полки — Преображенский, Семеновский, Измайловский, Конной гвардии, — потому что император их опасается, а взамен в столицу войдут голштинские отряды, стоявшие в Ораниенбауме.

Царь приказал брать на военную службу сыновей священников и дьяконов, чего никогда еще не бывало, отнимал у монастырей вотчины, собирался из православных церквей убрать все иконы, кроме изображений Спасителя и Богородицы, объявил, что заставит духовенство сбрить бороды и надеть немецкое платье. Такие намерения вызвали громкое недовольство в стране. Император открыто глумился над национальными чувствами русских людей, над их религией.

Петр Третий не годился для роли государя. Это казалось ясным. Но кого следовало посадить на трон?

Существовал свергнутый Елизаветой Петровной император Иоанн Шестой — Иван Антонович, сын правительницы Анны Леопольдовны. Он уже двадцать с лишним лет провел в тюрьмах и теперь сидел в Шлиссельбургской крепости. Ум его был в расстройстве, однако о том знали не многие. Да разве так уж необходим здравый рассудок государю, если при нем будут состоять бодрые умом вельможи? Вовсе нет, они сумеют все исправить сами, заручившись лишь его подписью.

Удобнее было возвести на престол сына государя — Павла Петровича, мальчика по седьмому году, но кто при этом возглавит его партию? Никита Иванович Панин, воспитатель цесаревича, был готов принять на себя этот труд, полагая, что сумеет отвести матери, Екатерине Алексеевне, роль правительницы, не больше. С такими мыслями решился и он готовить свержение Петра Федоровича.

Но, кроме Панина, Екатерина имела друзей, уверенных, что она сама должна править Россией, не прикрываясь именем сына. Это были гвардейские офицеры, во главе которых стояли Григорий Орлов и четыре его брата — Иван, Алексей, Федор и Владимир.

Ко времени нашего рассказа, то есть к июню 1762 года, Григорию шел двадцать восьмой год. Он получил образование в Сухопутном шляхетном кадетском корпусе, участвовал в Семилетней войне, проявил удаль и храбрость, в сражении при Цорндорфе был трижды ранен. Затем он служил в Петербурге адъютантом начальника артиллерии графа П. И. Шувалова и стал известен кутежами и любовными приключениями. Он познакомился с женой наследника престола и стал близким ей человеком.

По просьбе Екатерины, Григорий Орлов был произведен в капитаны и назначен казначеем — цальмейстером — в артиллерийском штате. Отчаянно смелый, веселый, решительный и очень способный, он пользовался большим влиянием в гвардии. Через него Екатерина вербовала себе сторонников среди офицеров петербургского гарнизона, и только ее хотел видеть Григорий Орлов самодержицей России.

Между тем Порошин, проводив императора, отправился к Никите Ивановичу Панину, гофмейстеру, то есть воспитателю, наследника российского престола, великого князя Павла Петровича.

Как и многие в Петербурге, Порошин знал, что Никита Иванович молодым человеком, двадцать с лишним лет назад, был камер-юнкером цесаревны Елизаветы Петровны, его считали красавцем и дамским любезником. Говорили, что, став императрицей, она готовилась проявить к нему свою благосклонность, однако Никита Иванович такой милости не пожелал и быстренько устроил себе отъезд в датское королевство, стал русским там послом. Это произошло в 1747 году, а вскоре он перевелся на ту же должность в Швецию и прожил в этой стране одиннадцать лет.

Возвратился Никита Иванович на родину только в 1759 году. Императрица позволила ему отдохнуть — и 29 июня следующего, 1760 года назначила его воспитателем своего внука Павла, не спросясь, конечно, матери, Екатерины Алексеевны: судьбой наследника престола она считала себя вправе заниматься самой, как делом государственным.

Брат Никиты Ивановича Петр был видным военачальником и в чине генерал-поручика служил в Померанском корпусе — в русской армии, стоявшей за границей, в Пруссии, близ города Кенигсберга, ныне Калининграда. Между собой братья очень дружили.

Император Петр Федорович не жаловал воспитателя своего сына, винил его в чрезмерной привязанности к покойной государыне, но заведенных ею для Павла порядков не нарушал, — может быть, потому, что не вникал в них по причине равнодушия к мальчику. Никита Иванович императора не любил и, понимая свое значение в царской семье, неприязнь даже не очень скрывал, но возмещал ее подчеркнуто уважительным отношением к Екатерине Алексеевне.

К этому вельможе и пошел Порошин, надеясь увидеть его в Летнем дворце, где он жил со своим подопечным.

Летний дворец находился на том самом месте, где ныне высится Михайловский, или Инженерный, замок. Дворец был очень большой и удобный для жизни, чего не скажешь о многих других жилищах русских государей. Начали строить его при царице Анне Ивановне, заканчивали при Елизавете, и она приказала расставить в комнатах мебель из дома графа Миниха, сосланного ею в Сибирь.

У дворца было три сада. Нижний сад, что теперь называется Летним, за каналом переходил в Верхний, окружавший Летний дворец. Садовая улица тогда оканчивалась на углу Итальянской, ныне улицы Ракова, и продолжение Верхнего сада составлял сад по берегу канала, где потом воздвигли здание Русского музея. Марсова поля также еще не было. Павел, став императором, приказал вырубить деревья и кусты, росшие на Царицыном лугу, — как назывался этот участок Петербурга, — и устроил обширное пустое пространство, пригодное для маршировки пехотных полков и кавалерийских упражнений.

В этом Летнем дворце Павел Петрович родился и провел первые годы своего детства.

Когда двор осенью 1754 года возвратился в столицу из Петергофа, где проводил лето, великую княгиню Екатерину, ожидавшую ребенка, поместили недалеко от покоев императрицы Елизаветы Петровны, а ее мужу отвели помещение в другом конце дома, о чем жена совсем не жалела: супруги давно уже стали чужими друг другу.

Комната Екатерины была проходной, влево и вправо от кровати — постоянно открытые двери. Изголовье в простенке между окнами. Они плохо затворялись, в щели дул ветер. Холодно, неуютно, шумно. Просить другую комнату невозможно: просьба значила бы недовольство выбором императрицы, и никто из придворных не посмел бы сказать Елизавете, что великой княгине в ее комнате неудобно. Гнева государыни боялись.

В ночь на двадцатое сентября Екатерина почувствовала боли. Фрейлины забегали, пришла повивальная бабка.

Доложили императрице. Она приказала почаще докладывать, а ночью навестила Екатерину.

Роды были тяжелыми, долгими. Лишь около полудня Екатерина разрешилась от бремени сыном.

Сейчас же позвали императрицу. С нею пришел священник. Ребенка запеленали. Императрица велела наречь младенцу имя Павел, священник пробормотал на скорую руку молитву.

— Возьми ребенка, — сказала императрица бабке. — Иди за мной.

Не сказав ни слова матери, — правда, она еще не пришла в себя после испытанных мук, — Елизавета покинула комнату. Следом за ней вышли бабка с младенцем, священник и придворные, — у постели Екатерины никого не осталось, даже фрейлины ее семенили в свите императрицы. Екатерина сделала свое дело — и больше была не нужна…

Когда Екатерина опамятовалась, ей некого было попросить напиться, переменить белье. Двенадцать часов она пролежала одна, оставленная всеми — и беспомощная.

Не заходил и Петр Федорович. Он выслушал немало упреков за бездетность, теперь пил с каждым поздравлявшим его придворным здоровье богоданного сына и вскоре не смог бы пройти через дворец к жене, если б даже и захотел.

На шестой день после рождения Павла крестили. Мать лежала больная и не получала никаких известий о сыне, — а он тем временем чуть не умер от молочницы… Спрашивать, как ребенок, Екатерина не могла, потому что такой вопрос выглядел бы сомнением в заботах о нем, проявляемых императрицей. Приближенные Елизаветы не заходили к больной, а ее фрейлинам не было хода в царские покои.