Поездка была обставлена пышно. Впереди выступал карабинерный Санкт-Петербургский полк, за ним гусарский Грузинский полк, сотня донских казаков — из легких войск, оставленных в распоряжении главной квартиры, — и батальон Суздальского полка. За ним — государыня со свитой. Колонну замыкала Конная гвардия. В боковом охранении ехали гусары и казаки.

Шествие приблизилось к мызе Сиворицы. На холмах там окопались полки дивизии князя Голицына, а войска Панина стояли внизу. Появление государыни дало команду к бою.

Артиллеристы Панина открыли огонь из двух пушек, выкаченных на пригорок, с холмов ответили, форпосты той и другой стороны сошлись в рукопашной схватке. Холостые выстрелы гремели вовсю. Понемногу пехотинцы Панина стали отходить. Голицын двинул было Ярославский полк ускорить отход противника, но государыня сказала, что пора перестать, и военные действия, не успев развернуться, окончились.

Петр Иванович Панин позже говорил Порошину, что очень досадовал на этот приказ. Отодвигая назад свои цепи, он рассчитывал подманить Голицына под огонь одиннадцати пушек, укрытых на опушке рощи, и окончить бой сильной контратакой.

Императрице нравились ее войска, и она охотно соглашалась с генералами, хвалившими свои полки и собственное тактическое искусство. По той причине, что Екатерина жалела солдат, — они в жару должны были маршировать и бегать с тяжелыми ранцами, — а более потому, что государственные дела требовали ежедневного рассмотрения, маневры начинались в два часа дня, после того, как все пообедают. И командиры дивизий не нарушали этого приказа, Голицын — по лени, а Панин — по совету брата. Никита Иванович объяснил ему, что явное преимущество какой-либо одной стороны огорчит государыню, ибо она желает видеть все свои войска одинаково подготовленными.

— Довольно того, — добавил Никита Иванович, — что мы видели в море, когда смотрели в Кронштадте эскадру. Государыня потом сказала, что у нас есть люди и корабли, но нет ни моряков, ни флота. Как стали проходить суда мимо императорской яхты, два столкнулись, запутали оснастку и добрый час не могли разойтись. Адмирал отдал приказ выровняться в линию — и этого не сумели. Подошли к берегу для бомбардирования — в цель не попали ни ядра, ни бомбы. «Из рук вонплохо, — говорит императрица. — Такой флот в Голландии выходил бы на ловлю сельдей, а нам, может быть, и воевать придется».

И Петр Иванович больше не старался отличиться.

При этих обстоятельствах генеральное сражение, обозначавшее конец маневров, было проведено командующими очень мирно. В течение дня граф Захар Чернышев, как главный руководитель, ничем не проявил себя, и полки двух дивизий молча стояли друг против друга. Императрица с великим князем посетили поле боя лишь под вечер, и тогда, увидев их, Захар Чернышев подал команду начинать.

Полки пришли в движение, послышались выстрелы пушек, ружейный огонь, показалась кавалерия Голицына, посланная обогнуть левый фланг дивизии Панина, и навстречу ей поскакали карабинеры Архангелогородского и Нарвского полков.

— Что еще будет? — спросила императрица Захара Чернышева. — Ученье закончено, ваше величество, — доложил он.

— Никита Иванович, — сказала императрица, — возвращайтесь в Красное село и утром везите великого князя домой. Я еще останусь с моими рыцарями.

Павел в седле жевал крендель. Порошин снял его с лошади и повел в карету.

День, проведенный на воздухе, настоящая стрельба, картины сражения утомили до крайности великого князя. Дорогой он заснул, и когда приехали в Красное село, Порошин вынес мальчика на руках и уложил раздетого в постель, не разбудив.

По военной привычке с вечера готовиться к походу Порошин собрал вещи великого князя — кирасирские мундиры, ботфорты, шпагу, палаш, барабан, десятки фарфоровых и оловянных солдатиков, белье, книги (Порошин взял с собою несколько книг, не надеясь, впрочем, на то, что придется много читать вслух, — великий князь ни о чем не мог думать, кроме лагеря). А в стопке книг были и его бумаги — рапорты Павла Романова, командира Первого кирасирского полка, рапорты командиров, поданные ему, как великому князю, приказы по дивизиям, доклад о наградах морским офицерам, представленный генерал-адмиралом императрице и возвращенный надорванным в знак того, что орденов господа флотские еще не заслуживают, и тетрадь записок.…

Это книга, книга, еще книга, это бумаги, отдельные листы, пачка рапортов, — но ведь они были перевязаны вместе с его тетрадью? Где ж бечевка? А тетрадь с последними записями, которую он привез, не раскрывал и никуда не уносил?

Порошин со свечой обошел комнату. Мебели в ней стояло не много — дворец был нежилой. Двери не запирались.

Бечевка лежит под столом. Кто-то смотрел бумаги и не завязал их. Или он должен был торопиться? Что искали в комнате? Кто искал?

Порошин еще раз перебрал вещи наследника — все налицо. У него самого из кадетской котомки брать нечего. Он поставил свечу на стол, быстро вышел и толкнулся в комнату Никиты Ивановича.

Дверь была заперта.

Никита Иванович Панин, отослав наследника с Порошиным, остался при императрице, в Главной квартире.

Екатерина была радостно возбуждена успехом своих военачальников и допустила к руке всех офицеров дивизии князя Голицына, из расположения которой наблюдала маневры. Дивизии Панина был назначен следующий день. Хоть каждое целование руки отнимало лишь несколько секунд, однако повторенная сотни раз процедура эта становилась утомительным и скучным занятием, продолжавшимся часами. Но что делать, в каждой роли бывают свои трудности…

Возвратившись в Красное село, Никита Иванович увидел сквозь сумрак белой ночи фигуру, с ноги на ногу переминавшуюся у ступеней дворца, рядом с часовым, охранявшим вход. Когда Никита Иванович вышел из кареты, фигура приблизилась к нему — и он узнал Остервальда.

— Ожидаю ваше сиятельство по самонужнейшему делу, — зашептал информатор. — Имею секретные документы.

— Идемте, — сказал Панин.

Он открыл свою дверь. Остервальд принес горящую свечу, зажег свечи в комнате и подал Никите Ивановичу свернутую в трубку тетрадь.

— Записки про вас и про его высочество, — доложил он, — что сочиняет господин Порошин. Бросает их где придется, а я, чтоб не пропали, прихватил. Может, любопытно будет взглянуть, Никита Иванович?

Панин взял трубку, развернул тетрадь на первой странице. Заглавия выставлено не было, помечена только цифра «20», под нею ровные строки. — Спасибо, Тимофей Иванович, — сказал Панин, — что сберегли тетрадь. Разумеется, нет у нас никаких тайностей, а все же в чужие руки записей передавать не надобно.

Остервальд, кланяясь, пятился к двери.

— Спокойной ночи, — пожелал Никита Иванович, задвигая засов. Он сел к столу, подвинул свечку и принялся за чтение. «Его высочество изволил встать в седьмом часу. Одевшись, изволил забавляться в учительной комнате». Это вздор. «Государь проснуться изволил в исходе седьмого часа. Одевшись, по обыкновенному учился…»

Опять вздор.

А-а, вот, кажется, не вздор:

«Никита Иванович изволил долго разговаривать со мною о нынешнем генерал-прокуроре князе Вяземском и удивляться, как Фортуна его в это место поставила; упоминаемо тут было о разных случаях, которые могут оправдать сие удивление…»

«Хорошо, что еще рассказов моих не записал, — подумал Панин. — В большое удивление пришел бы князь Вяземский, узнав о таком отзыве! Ай да Порошин! Вот ведь что делает! Любишь писать — пиши в журнале академическом, помогай отцу Платону составлять проповеди, наконец, сплетай стихи. Но людей государственных не трогай и говоренное ими другим не переноси!

А ну, как чужестранцы о том дневнике сведают? Какой крик, поди, в газетах подымут! И тогда уж всем, кто при его высочестве состоял, достанется в полную меру…

Да они попросту опасны, эти записки! Смотри-ка, дальше о том, что было на половине императрицы»:

«Разговор тут зашел, кто как проворен и у кого кости гибки. Государыня изволила сказывать, что она ногою своею за ухом у себя почесать может. Его высочество Делал из пальцев своих разные фигуры. Фельдмаршал граф Петр Семенович Салтыков правой своей ногой вертел в сторону, а правою же рукою в другую в одно время. Многие старались то же сделать — не могли. Граф Григорий Григорьевич разные такие ж делал штучки…»