Литмир - Электронная Библиотека
A
A
Человек, один ума одаренный светом,
В темноте ходит век свой; не в время прилежен,
В чем не нужно — трудится, а в потребном — лежень;
Все, что он ни делает, — без смысла, некстати…

— Ох, и достанется мне за эту сатиру ото всех, — сокрушенно покачал головой Антиох, но в глубине души был доволен.

Заключительные стихи он писал почти весело:

Здесь пора бы уж кончать, но зрю пред собою
Толпу людей брадатых, черною главою
Кивающих, и слышу с яростью вопити —
Временной вечной казни мя достойна быти
За то, что тварь изящну, чудну, несказанну,
Наподобие творца премудро созданну,
Так охулить дерзнуло перо неучтиво.

Антиох был уже достаточно опытным сочинителем, чтобы понимать, как недолговременна его сегодняшняя радость. Одно дело — завершение труда, тем более завершение с сознанием удачи, которое всегда приносит минуты наивысшей удовлетворенности, другое дело — холодные взгляды и поклоны, а то и просто открытая злоба, как только сатира начнет свою жизнь. Он давно решился не отступать, но все же невольно желал смягчить ожидаемые удары, смирить будущих своих обвинителей объяснением, что пороки людей, выставленные им на осмеяние, — следствие первородного греха Адама и Евы.

Кантемир подошел к окну. Он и не заметил, как наступили сумерки. Причудливо склонились к нему оранжевые гроздья рябины. Моросил дождь. Ветер срывал с деревьев ослабевшие листья и долго кружил их, прежде чем опустить на землю, затем через минуту вновь гнал их дальше и дальше, за ту черту, которую слабые глаза Антиоха уже не различали.

Было уже совсем темно, когда вошла Мария, без стука, с расстроенным лицом.

— Боже мой, что случилось? Что с вами, сестрица? — испуганно спросил Антиох.

Вытирая непрошеные слезы, Мария рассказала новость, которая до поры сохранялась в тайне. Оказывается, руки Варвары Черкасской домогался камергер Фридрих Казимир Левенвольде, приятель Остермана, брат обер-шталмейстера Карла Густава и обер-гофмар-шала Рейнгольда Левенвольде. Преданные Бирону люди, опора немецкой партии при дворе Анны Иоанновны, они были распорядителями нечаянных милостей государыни.

Князь Черкасский был в смятении. Зятя Левенвольде он боялся, отказать ему смелости не имел. Неизвестно, как приняла Варвара появление нового жениха и долго ли отцу пришлось добиваться ее согласия. Злые языки уверяли, что уговаривать не понадобилось — Левенвольде был кавалер хоть куда, а роль придворной дамы в Петербурге не из последних. "Согласна", — ответила Варвара, и в доме Черкасских произошло тайное обручение молодых.

Извещение об этой помолвке убрало для Антиоха последнее препятствие перед дорогой на Запад.

Глава 7

На чужбину

1

В суматохе сборов Кантемир, занятый подготовкой к путешествию в Англию, едва нашел время заехать во Владычино к Феофану Прокоповичу.

Архиепископ был осведомлен о назначении Кантемира.

— И это всему свету на удивление! — сказал он, обнимая гостя. — За границей служить у нас родственников и подголосков графа Гаврилы Ивановича Головкина, то есть канцлера, назначают, чтобы всем близким удовольствие доставить. Сынок его Иван был в Париже при королевском дворе, ни с кем о делах переговорить не сумел, — теперь в Голландию переведен. Другой сынок, Александр, то в Берлин, то в Париж с поручениями скачет. Графа Миниха сын послан в Париж, Алексей Бестужев едет в Копенгаген. Уж не Алексей ли Михайлович Черкасский, тоже Головкина приятель, тебя в дипломаты обратил, чтоб на дочку его не заглядывался?

— Нет, я дому его не опасен, — отвечал Кантемир. — Там женихов знатнее и богаче меня ищут. Князю Черкасскому не за что на меня гневаться.

— И об этом знаю, — продолжал Феофан. — У тебя здесь недругов много. В посылку твою — лучше молвить, высылку — мог спроворить и князь Дмитрий Михайлович Голицын через того же Головкина. Твой брат Константин по-домашнему тестя попросил, чтобы решения Сената о наследстве не исполнять и всем наследством князя Дмитрия Кантемира ему, Константину, владеть. Живучи в Англии, передела добиться ты не сумеешь. На то и надежда у них.

— Не буду я требовать передела. Брат знает мой характер.

— Он может рассчитывать, что судиться с ним не будешь, но если служебный твой успех обозначится — зачем это ему? Его звание и чин по табели о рангах не значатся и по неписаному придворному счету изображаются так: зять его светлости князя Дмитрия Михайловича Голицына.

— Мой чин в табели есть, да не в помощь он мне — двенадцатый класс, поручик и до капитана еще не скоро дойду.

— Зато, как я недавно слышал, тебя хотели в Академию наук президентом пожаловать, как человека ученого, бодрого и политичного, да, видно, не сладилось дело.

— Об этом и я ведомость имел. Но поговорили и отставили…

— Теперь-то картина ясная, придется в Англию отправляться. Однако будем думать, что все к лучшему. Свет посмотришь, себя покажешь. Это не в полку и во дворцах караулы нести. Будешь сам себе командир. Доклады-рапорты в Петербург отошлешь — и сочиняй что захочется.

— Пока привыкну, так время немалое пройдет…

— Стану ждать новых сатир, — сказал Феофан. — И напрасно, князь, как бы со стыдом говоришь, что то да другое у Ювенала, Горация, Буало в свои стихи взял. Доброе да полезное как не брать? Разумный есть и человек и народ, который не стыдится перенимать доброе от других и чуждых. Безумен же и смеха достоин тот, кто от худого, да своего отстать не хочет, а чуждого и хорошего принять опасается.

— Не думал я так, преосвященный, — возразил Кантемир, — брал с оглядкой и взятое на русские нравы перелагал. Читателя о том извещал в примечаниях.

— Полно, полно, — сказал Феофан. — Я ж не упрекаю тебя. Пиши как нравится, все ладно будет. И помни о том, что я возгласил сочинителю сатир, еще не зная об имени твоем:

А я и ныне сущий твой любитель;
Но сие за верх твоей славы буди,
Что тебе злые ненавидят люди.

— Никогда не забуду, — ответил Кантемир. Глаза его были влажными.

Он уезжал. Что было ему терять?! Не удастся ли напечатать сатиры? Их стало пять — образовался сборник.

Чтобы издать книгу, нужно было получить разрешение. Вероятно, канцелярия Академии наук дать его не решилась бы. Нужна резолюция государыни…

А что? Вдруг советников не послушает и согласится?

Не писал он ей поздравительных стихотворений?

Зато помогал делом. А что он писал, можно объяснить.

Кантемир сочинил обращение к Анне Иоанновне — "Речь", которую постарался передать вместе с рукописью. Ничего не просит он для себя и о подготовленной своей книге не вспоминает. "Речь" должна объяснить — не пишет он похвальных стихов государыне вовсе не потому, что занят сатирами, осуждающими пороки, а оттого, что не чувствует в себе силы и способности прославлять Анну благонравну, под чьей властью, о чем известно ему, Россия радостно расцветает:

Все то, хоть скудоумен, и вижу и знаю,
Да ползать повадився — летать не дерзаю.
Поюся к твоим хвалам распростерт руку:
Помню Икара повесть, про дерзость и муку.

Он будто бы трижды принимался писать хвалы — и трижды с неба прилетал бог Аполлон, вырывал у него из рук бумагу, ломал перья, проливал чернила, требуя от него:

24
{"b":"195409","o":1}