На поляне остались четверо: Поляк, Алешка, Мотя и в стороне стоящая Алёна.

– Подойди, – кивнул Поляк Алёне, – не сторонись, коли помочь вызвалась.

Алёна подошла. Подняв густые длинные ресницы, она вопросительно глянула атаману прямо в глаза. Тот хотел было что-то сказать, но смолчал. Старица Поляку глянулась. В ее взгляде не было смирения, свойственного монахиням. Лицо же было спокойно.

Алёне тоже Поляк понравился. Ей, хотя и побывавшей в замужестве, так и не удалось еще узнать, что же такое любовь.

Еще будучи послушницей, она с сердечным замиранием слушала старших сестер о радостях земной любви. Утомленная черной работой, которую делали молодые монахини, она уединялась с сестрой Марией, что была старше ее всего лишь на два года, за монастырскими кладовыми, и они предавались мечтаниям о недоступном. И сейчас, сказав «Можно я!», Алёна сделала это для него – Поляка, сердцем почувствовав, что это тот, которому можно отдать не только душу, но и самое себя, не убоясь самого Бога.

Поляк, медленно переведя взгляд с Алёны на Мотю, наказал ему:

– Как про товарищей наших все прознаешь, Алешку пришлешь. Старицу же вольно пустишь, – и отвернувшись, поспешно, словно чем-то смутившись, зашагал через поляну.

У ворот Стрелецкой башни, напирая на воротных сторожей, гудела толпа мужиков и баб.

– Пущай! Молоко скиснет! – кричала дородная молодая баба, проталкиваясь вперед и таща за собой на веревке рыжую пятнистую корову.

– Не напирай, бабонька, – остановил ее стрелец, – не то заведу в караулку-то да и отдою и тебя, и корову твою.

– Тьфу, скаженные! – сплюнула вгорячах молодица. – Тут скотина не доена, а им все до бабьих прелестей.

Стрельцы и воротные сторожа дружно рассмеялись.

– Сколь ждать можно, пускай! – слышались из толпы выкрики. – Что, нам по вашей милости по залесью ночь коротать?

– Василь! – крикнул, обращаясь к одному из стрельцов мужик, сидящий на возу с бочками. – Сосед! Ты же меня знаешь, пропусти, домой скоро надобно.

– Не могу, сосед, не велено, – отозвался стролец и отвернулся.

– Чего с ними ноня содеялось? – недоумевали людишки.

Мужик, стоявший в стороне от ворот, доверительно сообщил:

– Разбойных ловят. Говорят, что множество их из-под Вада пришло, город пошарпать хотят.

Тут же эта новость разошлась в толпе арзамасцев и пришлых мужиков.

– Вот уж дожили, – сокрушался купчишка, ковыряясь толстым пальцем в носу. – От шишей никакого житья не стало: ни на дорогах, ни за крепостными стенами.

– Да, нелегко тебе, Пафнутий, торговать стало, – посочувствовал стоящий рядом с купцом мужик. – Это твою недавно барку с зерном на Теше пошарпали?

– Мою, стало быть. Хлебушко повыгребли, а суденышко потопили. И чего на хлеб-то кидаться, ладно бы товары какие дорогие вез, а то так… – махнул рукой купец.

– Хлеб ноня хорош стоял, да за долги повыгребли весь. Голодно мужикам зимой будет. Да ты, я слышал, – обратился он снова к купцу, – засыпал зерна довольно, так что вернешь зимой пошарпанное сторицею, а вот нам как зиму пережить?

Купец недовольно покосился на мужика и, ничего ему не ответив, отошел подале. Оглядевшись, он заметил Мотю, стоявшего поодаль и опиравшегося плечом на телегу с сеном.

– Никак Матвей! Здоров, брат!

– Здравия тебе, Пафнутий Михайлович, – ответил Мотя.

– Ты где же гуливал, молодец? Давненько я тебя не встречал.

– Да я в Астрахани в стрельцах хаживал. Не по нраву служба стрелецкая пришлась, вот домой иду. Возьмешь к себе, Пафнутий Михайлович, не откажешь, чай?

– Отчего не взять, работник ты добрый, – похлопал по могучему плечу Матвея купец. – О цене не пекись, не обижу.

– Благодарю, – склонил голову Мотя. – А ты, Пафнутий Михайлович, матушку мою давно зрел?

– Как тебе сказать, – почесал бороду купец, вспоминая, – опосля Троицы ее видел, а вот меньшого твово братца зрел часто. Шустер больно, непоседа, вроде тебя. Давно по нему плеть плачет.

В воротах появился сотник арзамасских стрельцов Захарий Пестрый.

Толпа перед воротами зашумела, задвигалась.

– Пошто держите?

– Пущай в крепость! Отходь с прохода! – слышались выкрики.

– Срамота-то какая, домой попасть не могу, – сокрушался высокий худой мужик в валяной шапке, надвинутой на левое ухо. – Чует мое сердце, женка опять свариться начнет, не поверит, что перед воротами простоял.

– А ты ей кулак в бок… и делов то, – посоветовал мужику кто-то.

– Да ты что! – замахал руками мужик. – Она у меня быка за хвост наземь валит, а ты говоришь, кулаком. Дубина – и та не про нее.

– Тихо-о! – сотник поднял руку, успокаивая толпу. – Проходить будете по одному. В воротах не толпиться. Кто полезет не по череду, тому – плетей! – добавил он строго.

Арзамасцы потянулись через ворота. Досмотр чинили строгий: когда очередной подходил к воротам, сотник спрашивал стрельцов, знаком ли им обличьем мужик, кого сам знал – впускал так, без досмотру; молодых баб и девок, потискав для порядка, тож пропускали в крепость.

Алёну никто из стрельцов не знал, но она, показав подорожную бумагу, прошла через ворота. Алёна видела, как прошмыгнул мимо воротных под возом с бочками Алешка, но, когда подошел Мотя, сердце ее тревожно забилось.

– Кто знает детинушку? – спросил сотник, показывая на Матвея.

Стрельцы, насупившись, молчали.

– И признавать тебя, Матвей, никто не хочет, – нахмурил брови Захарий. – А почто так, не ответишь ли?

– Скажу, отчего же, – заулыбался Мотя. – Бивал я их на кулачках, за то и серчают.

– За это ли?

– Чай, больше не за что! – пожал плечами Мотя.

– А кто корову мою на крышу затянул да там и оставил? – выкрикнул один из стрельцов.

– А кто рожу на воротах намалевал?

– А лодку кто мою увел?

– А дочку мою кто обрюхатил? – подступал к Моте, угрожающе потрясая бердышом, прыщавый стрелец.

– Погодь, погодь, Афанасий, – остановил его сотник. Обращаясь к Матвею, сказал: – Вот какие дела твои, пакостник.

Мотя замотал кудрявой головой и угрожающе проревел:

– Негоже меня корить да понапраслину на меня возводить. С коровой было дело, с воротами побаловались малость, но кривой твоей Дарье я подол не задирал!

– Чего с ним разговаривать, в Губную его! – зашумели стрельцы, обступая Матвея.

Пафнутий Михайлович, видя, что дело для Матвея оборачивается плохо, а значит, что у него не будет двужильного могутного работника, которого хотел он заполучить, пришел на помощь.

– Эй, служивые! – расталкивая стрельцов, пролез к сотнику Пафнутий. – Пошто моего работника в Губную избу?

Стрельцы переглянулись.

– С коих пор он у тебя в работниках?

– Чего темнишь, рыбья кость?

– Почитай с весны лес валит на княгининых вырубках, – соврал купец.

– Негоже разбойного детинушку за себя выдавать, – покачал головой сотник.

– Да разве он виноватее вас? – обратился Пафнутий к стрельцам. – Вы сами-то какими в его годы были? Запамятовали? Вот ты, Силантий, – ткнул он пальцем одного стрельца в живот, – помнишь, как по баловству дорогу веревкой перегородил, а поп Мотвей, не узрев того, в грязь упал да руку повредил немало. А вы, – шагнул Пафнутий к двум дюжим бородатым стрельцам, братьям Мухиным, – позабыли, чай, как девке Матрениной юбку над головой завязали и в срамном виде по слободе пустили, за что секли вас на площади принародно. Да и ты, Захарий Иванович, не тих был, – подмигнул он сотнику. – Так что в молодые годы всяк из вас не то еще чудил, а тут корову на крышу затянул, делов-то. Что же касательно девки Афанасия, – продолжал он, – то тут разговор особый. Глядится мне она какой-то порченой. Может, с нечистым знается, – пожал плечами Пафнутий, и круглые маленькие его глазки хитро заблестели из-под густых бровей. – Ты, Афанасий, часом хвоста у нее не видел?

Афанасий, не ожидав такого вопроса, аж присел, широко раскрыв рот и вытаращив глаза.

– Ты говори, да не заговаривайся, – только и сумел произнести он, вертя головой и ища поддержки у товарищей.