И только иногда смерть вызывает боль. В тот день Элизабет испытывала боль. Ее лицо распухло, словно все соки, лимфа и кровь вдруг поднялись из глубины тела, сминая кости. Но в ее глазах таилось странное спокойствие.

Мне ее горе казалось чрезмерным. Но я не могла не чувствовать всю его глубину. Я держалась в стороне от нее.

Я думала, что через год или через пять лет красивый Губерт станет тенью, утратит какую бы то ни было реальность, и второй муж Элизабет будет с почтением относиться к памяти о нем. У меня не было сомнений в том, что Элизабет снова выйдет замуж. Чем будет для нее Губерт тогда?

После мессы и громогласного Dies Irae Элизабет — отец крепко держал ее за локоть, — а вслед за ней родители Губерта, дрожащие, старавшиеся держаться без посторонней помощи, возглавили процессию, двигавшуюся по нефу церкви семнадцатого века. Я шла рядом с плачущей матерью. Я была совершенно спокойна. Доминик не присутствовал на похоронах. Он был добр и сентиментален. Он повез ничего не понимавшего Стефана и возбужденного Вильяма к друзьям в Шотландию.

Присутствовавшие на похоронах англичане перешептывались по пути на скромное кладбище, где покоились предки Губерта.

— Эти автокатастрофы — настоящее бедствие. Столько людей погибает под колесами…

— Спасибо, хоть никто больше не пострадал…

— Понадобилось много времени, чтобы извлечь его… ужасно…

— Он был страшно изуродован. Все переломано…

Француз старательно подыскивал слова.

— Все… все кости переломаны…

Элизабет привели с кладбища, и она, не проронив ни слова, вылетела в Лондон. Она отказалась присоединиться к семье Губерта, собравшейся в Ле Кипре, замке Баатусов. Сгорбившись на заднем сиденье машины, везшей ее в Лексингтон, она молчала.

Когда мы приехали домой, она сразу же ушла в свою комнату. Всем своим видом она показывала, что не нуждается в нас. Она стала затворницей. Шли часы. Дни. В молчании.

Ни единого слова, ни звука. Когда мы приносили ей еду и пытались заговорить о том, что нужно вызвать врача… предлагали ей помощь… она так смотрела на нас, словно наши слова доставляли ей физическую боль.

Родителей все больше и больше пугала ее немота. Я пыталась успокоить их. Я знала, что Элизабет оправится от удара. Она увидит в этом свой долг. Долг по отношению к Стефану, к своему сыну. Долг избавить от страданий тех, кто так любит ее. Ее же страдания касались лишь ее одной.

На четвертый день мы услышали крик. Высокий и долгий звук. Потом снова. И снова. Тот же крик. Мы бросились в ее комнату. Она пыталась запереть окно.

— Я отпустила его. Он ушел. Только что. Он хотел уйти. Он не хотел остаться. Я не смогла удержать его. Но он здесь.

Обняв себя за плечи, она раскачивалась из стороны в сторону.

— Вернись, Губерт! Вернись! Пожалуйста, пожалуйста, Губерт! Вернись!

В отчаянии она обернулась к нам.

— Я не хотела будить его. Он так спокойно спал. Он заснул во мне. Я боялась, что вы разбудите его. Когда вы приходили сюда и заговаривали со мной. Я боялась, что… он проснется и захочет уйти. О, Губерт! Губерт! Он оставил меня. Он пробил себе путь. Во мне его нет. Губерт. Во мне его нет. Во мне его нет.

Мы стояли, напуганные. Нам казалось, мы окаменели от той боли, которая исходила от нее. Невольные свидетели безумия.

Позже она согласилась проконсультироваться с врачом. Они уединились и долго о чем-то беседовали. Выйдя от нее, доктор сообщил нам, что она заснула. Возможно, она проспит долго. И она спала долго.

Самое страшное осталось позади.

— Компания «Дервент Хардинг» обратилась с предложением к «Альфе». Нам нужно все обдумать.

Мы сидели за столом, наспех накрытым к обеду.

— В свое время Совет действовал достаточно энергично, Рут. И, несмотря на то, что я являюсь его председателем, наше влияние минимально.

— Знаешь, папочка, я подумала, не создать ли мне новый издательский отдел в «Альфе»… Может быть, не сейчас, а немного позже, когда Вильям подрастет.

— Ты никогда раньше мне не говорила о подобном намерении.

— Ну, я хотела удивить тебя.

— О, уж это-то тебе всегда удавалось. Рут, у нас есть обязательства перед компанией.

— Нечто вроде корпоративного «положение обязывает», папочка?

— В какой-то степени. Нам принадлежит большая часть акций, — продолжил он, — но Совет считает, что предложение должно быть обсуждено и с другими держателями акций. Я намерен снять с себя полномочия председателя.

— И что будет с «Альфой», если предложение будет принято? — спросила я.

— Издательство сохранит свое название, но оно станет собственностью компании «Дервент». Это значит, что мы теряем наши права. Неплохая идея, как вам кажется? А, Элизабет?

Он повернулся к ней. По-прежнему в трауре. Уже почти четыре года.

— Я думаю, что мы должны принять решение Совета, каким бы оно ни было. Я не принимаю участия в делах «Альфы».

— Но издательство создал твой дед. Оно существует благодаря ему, — вмешалась мать.

— Но мы-то тут ни при чем, — заметила я.

— Рут, — грустно проговорила мама, — дорогая моя, знаешь… я очень рада, что ты решила организовать свое дело, это было бы прекрасным дополнением к тем журналам, которые выпускаются издательством. Но я уверена, что Совет будет против.

В конце концов было решено, что следует пригласить директора компании «Дервент» на ленч в Лексингтон в следующее воскресенье, чтобы переговорить со всеми членами семьи. Судьба «Альфы» должна решаться в подобающей обстановке.

— Согласны? — отец переводил взгляд с одного на другого.

Мы закивали.

Внезапно я почувствовала трепет. Дрогнет ли занавес, сотканный ангелом?

Деревянные двери, ведущие в главный холл лексингтонского дома, распахнуты настежь. Небесно-голубая комната с каменным французским камином.

По обе стороны от камина — две софы. Словно часовой, караулящий огонь, — темно-зеленый мраморный стол. Деревянные двойные двери. Розовато-красные высокие столики, покрытые расшитой тканью. Черные кресла с высокими спинками и обитыми гвоздями ручками с презрением смотрели на того, кто осмеливался сесть.

В висевших с двух сторон от камина зеленых лампах отражались парк и дальние отсветы озера. Простенки между окнами прикрывали лишь тяжелые зеленые бархатные портьеры. Мрачная, суровая обстановка.

В северной части дома находилась небольшая библиотека. В ней собирались, чтобы поиграть в карты, в шахматы или для чтения.

Столовая, с длинным столом из красного дерева, серебряными канделябрами и огромной картиной, написанной на какой-то религиозный сюжет, легко могла служить часовней.

Все комнаты тонули в полумраке. Через манящие окна свет вытекал из дома.

Вслед за отцом сэр Чарльз Гардинг пересек эти комнаты. Он шел сквозь нашу жизнь.

Ему было сильно за сорок. Полный, с широким простоватым лицом. Я протянула ему руку, и он пожал ее, серьезно, без улыбки.

Он повернулся к Элизабет. Она, как обычно, была в черном. Отдавала ли она себе отчет в том, что этот цвет подчеркивал ее бледность? Что этот контраст придает ее облику силу, которой она не обладала? Нет, эти соображения вряд ли могли прийти в голову Элизабет. Это была моя область. Лицо, лишенное косметики, строгая прическа придавали ей вид монахини. Я заметила, что, когда он взглянул на нее, в его глазах промелькнуло удивление.

Закончив последние приготовления к ленчу, в комнату вошла мать. Ей достались учтивый поклон и вежливое пожатие руки.

На сэра Чарльза Гардинга произвели впечатление наши розы. Выслушав комплименты, мама, питавшая тайную страсть к розам, вспыхнула.

Розы не только организовывали пространство комнат, но и определяли распорядок недели моей матери. По понедельникам и четвергам она совершала ритуал их размещения по темно-зеленым фарфоровым темницам. На длинных стеблях, с прямой, почти мужской осанкой, эти розы — Садовый Риггерс — цвели круглый год.