Я стояла в розовом платье с букетом лилий и внимательно разглядывала цветы.

Я проследовала за ними вдоль придела. Солнечный летний день. Стайка розовых девушек вилась вокруг нас. Теплые лучи солнца скользили по мраморной девственности только что обвенчанной пары.

Казалось, Лексингтон навеселе, он плясал, подчиняясь ритму ее смеха, и подмигивал в ответ на улыбки. Во внутреннем дворе были накрыты длинные столы. Главный стол находился перед входом в дом и предназначался для тех, кто играл главную роль в действе. Два других стола были установлены с восточной и западной сторон дома, в котором воплощалась династическая мечта Алексы. После обеда и речей гости лениво топтались на лужайке, а некоторые спустились к озеру.

— Такая замечательная пара, — сказала мне Шарлотта Баатус, сестра-близнец Губерта.

— О, да, конечно. Замечательная пара.

— Все произошло так быстро.

— Да.

— Должна признаться, я была немного… удивлена. Даже ошарашена. Мари так волновалась. Мари обожает Элизабет.

— Вы были ошарашены? Почему?

— Ну, — попыталась объяснить она, — не прошло и месяца, как Губерт поселился в Лондоне, когда они решили пожениться. Свадьба была назначена… слишком быстро…

— Элизабет хотелось, чтобы их обвенчали летом. Было бы глупо откладывать свадьбу до следующего лета, — заметила я.

Мне не нравилась Шарлотта Баатус. Губерт был красив, а смазливая голубоглазо-розовогубая внешность его сестры раздражала меня. Она говорила тихо, почти шепотом, с сильным акцентом.

— Шарлотта, — сказала я, — я совсем не была ошарашена тем, что все произошло так быстро. Они, — то самое слово всплыло из моей памяти, — глубоко любят друг друга.

— О, да, — кивнула она.

Я поняла, что эта мысль не пришлась ей по душе. Я привыкла наблюдать за собой, и мне не составило труда заметить, как она поджала губы, выдавая тем самым ничтожность своей души.

Я поцеловала Шарлотту. Я надеялась, что этот поцелуй окончательно собьет ее с толку и закрепит мою крохотную победу. Когда я обняла ее, собираясь напасть на нее с неожиданным поцелуем, которого она не могла избежать, ее мускулы напряглись, и это доставило мне большое удовольствие.

Оставив ее, я отправилась на поиски других свидетелей счастья Элизабет и Губерта. Я искренне соглашалась с теми, кто пылко возносил красоту Элизабет. Я выслушала друзей Элизабет, которые расписывали ее бесконечную доброту. Я подумала, что их внезапное решение пожениться придало моему плану особую заманчивость, делая его трудноосуществимым и опасным.

Улыбаясь, я подошла к Доминику. И еще раз подивилась тому, как странно устроен человек, как загадочны его сердце и разум. И какое это благо для всех нас. Можно ли совершить путешествие по лабиринтам мыслей другого человека? Совершить такое путешествие и остаться в живых?

Никто в мире, никто не знает, о чем я думаю. Бог? Я спрашивала себя об этом. Знает ли обо всем этом Бог? И, зная, принимает ли участие в происходящем?

Влюбленный математик не применяет методов научного анализа и законов вероятности к тем отношениям, которые возникают между ним и объектом его внимания. По крайней мере математик, которого цепко держит в когтях любовь.

Тем не менее и в этой области действуют законы, достойные внимания науки. Расцветает и умирает ли любовь в зависимости от того, встречает ли она отклик или мертвое молчание? Можно ли поверить в то, что день ото дня разрастающееся чувство не в силах спровоцировать ответного порыва? «Если любовь поселилась в этом сердце, то она поселилась и в другом сердце. Не достаточно одной руки, чтобы хлопать в ладоши», — так говорят. Звучит убедительно. Но это неправда. Стоит ли гоняться за тем, что и так легко доступно? Только бег и бегство даруют нам тайну свободы, изведанную лишь птицами.

Я лениво размышляла обо всем этом, прогуливаясь с Домиником после церемонии венчания. Я прятала свои мысли за кроткой улыбкой, которая была единственным ответом на его надежды, на его протесты. А Доминик ждал и надеялся. Он уже привык ждать и надеяться.

День был ясным, мы уединились на берегу озера, и он усилил напор. Он был полон надежд.

Мое решение. Я позволила. Я снизошла. Главное в отношениях с Домиником было держать дистанцию. Я знала об этом, а он нет. Прищурив глаза, я наблюдала за его растворением. Пока он приходил в себя, я думала о Элизабет и Губерте. Об их союзе. О священных узах. Боли не было. Доминик нашептывал мне что-то о свадьбе. Но мое сердце оставалось глухим. Почувствовав раздражение, я вздохнула и отбросила прочь мои размышления. Я посеяла сомнение в его душе. Но это не было отказом. Я решила разбить раненое сердце. И я не чувствовала вины. Естественно, после этого его любовь никогда не возродится.

Мы вернулись в Лексингтон. Гости уже разошлись. Обманщица и с ней мальчишка, с умным стильным лицом. Соломенные волосы падали на его очки. Вытянутые линии его тела оставляли меня равнодушной.

Мы сели за стол. Мать и отец тоже сидели за столом. Мы ели крохотных рыбок, приготовленных в гриле. Затем золотистых цыплят в бледно-лимонном соусе, украшенных черными оливками в форме сердец. Лилии опустили закрытые змеиные головки, которые были так щедро распахнуты во время обеда. Хищник, выискивающий жертву.

Я пила красное вино и гадала, чем заняты Элизабет и Губерт. Теперь. Именно теперь. Я представляла себе тело Элизабет. Я пыталась увидеть его глазами Губерта. И думала о той тайне, ради которой мы ищем укромных мест, отдаленных комнат, темноты. Путь, которым следуют мужчины и женщины. Мужчина слепо движется по дороге, которую он уже однажды прошел, слепо явившись в мир. И верит в то, что его ждет наслаждение там, где он когда-то испытал боль. И терпит поражение. Ибо вместо наслаждения его опять ожидают боль и кровь. Так череп пробивает внутренности. Снова. И Бог никогда не попросит у нас за это прощения.

Меня тошнило от вкуса вина во рту. Внезапно я подумала о беременности Элизабет. О родах. Материнство.

— Они должны быть счастливы, — сказал отец.

— Это приказ? — спросила я.

— Рут, дорогая, это всего лишь предположение.

— И на чем же оно основано, папочка?

— На моем твердом убеждении, что только безумец может быть несчастен с Элизабет.

— Потому что она знает некую тайну, да? Хорошо бы она поделилась ею с Домиником по возвращении из Греции. А он выведет математическую формулу, позволяющую добиться счастья и известности. Закон счастливого брака, открытый Домиником Гартоном на базе модели Эшбридж — Баатус. Опробован в Греции во время медового месяца.

И, не дав отцу ответить, я поцеловала его и добавила:

— Шучу. Это всего лишь шутка, папочка. Конечно же, они будут жить очень счастливо. Ты прав. Разве можно быть несчастным рядом с Элизабет?

Мать и отец переглянулись. Они улыбнулись друг другу.

— А рядом с тобой, Рут? Может кто-нибудь быть счастлив с тобой? — Доминик поцеловал меня.

— Ну, Доминик, разве что какой-нибудь фанат. Я не создана для счастья. Мое призвание в другом.

— Что за чушь, Рут. Что за чушь, — возмутился отец.

— Это только тебе так кажется, папа. Я знаю, что говорю.

— До сих пор твоя жизнь складывалась на редкость удачно. Тебе стоит подумать об этом. С фактами трудно спорить.

Мы с отцом часто затевали шуточные перебранки. У нас был свой язык. Свой стиль, свои правила, направленные на достижение полной объективности — глубокого непонимания, всегда существующего между взрослым ребенком и его родителями. Он привык верить, что к истине ведет сумма вопросов и ответов. Но при этом он забывал, что я не подходила к присяге.

— Мне пора, — Доминик поднялся. — Утром у меня лекция.

— Элизабет сказала на прошлой неделе, что собирается сохранить за собой студию, — сказала мама.

— Да. Она будет заниматься живописью. Квартира Губерта слишком тесна, чтобы устраивать в ней мастерскую, — кивнул Доминик.

Доминик жил в том же доме, что и Элизабет. Математик в артистической студии. Он считал, что это придает ему ореол богемности. Он бредил богемностью. Интеллектуал, попавший в ловушку темперамента, который достался ему по ошибке. Но признание так быстро пришло к нему и он так рано вознесен разными школами и университетами, что его темперамент не имел шанса проклюнуться. На его плечи давили достижения в академической области, и он сдался, приспособился к своему таланту. В той же степени, в какой он перевоплотился в англичанина.