Дункан Хейчерч, учитель математики.

На мой взгляд, Стефан делает ошибку, когда позволяет себе, с энтузиазмом относясь к одним предметам, откровенно скучать на других. География очень нужная наука. Мне удалось только однажды привлечь к ней внимание Стефана — во время диспута на тему «География — это история». Его сочинение на эту тему было блестящим. Я позволил себе представить его на конкурс. Для школы будет большая честь, если он победит, хотя в воспитательных целях это вряд ли необходимо. Обычная дилемма.

Майкл Мур, учитель географии.

Стефану нравится история, и он удерживает третье место в списке. Его сочинения обращают на себя внимание и стилем, и содержанием — не всякий историк может этим похвастаться. Он с удовольствием посещает занятия и активно участвует в дискуссиях.

Алекс Даннингтон, учитель истории.

Стефан хорошо осведомлен в физике, но в этом семестре его поведение в лаборатории несколько раз чуть было не повлекло за собой опасную ситуацию. Хотелось бы, чтобы он стал более уравновешен и сосредоточен. Возможно, перевод в школу мистера Трента пойдет ему на пользу.

Колин Торнтон, учитель физики.

Стефан наделен большими способностями к живописи. Тем не менее он не оправдывает возлагаемых на него надежд. Впрочем, удивительное чувство цвета и умение видеть производят глубокое впечатление. Возможно, он еще поразит нас — по крайней мере в области искусства.

Майлис Мастерсон, учитель рисования.

Стефан делает успехи. Он хорошо играет в теннис, хотя не прилагает особых стараний к тому, чтобы совершенствоваться, возможно, из-за результатов, которые показывает его кузен Вильям. Плаванье не является «любимым видом спорта» Стефана, так как он предрасположен к астме. Мы стараемся увлечь его. Но, боюсь, эта область деятельности чужда Стефану.

Артур Колдвел, физическое воспитание.

В этом семестре у Стефана было два небольших приступа астмы. Мы все больше убеждаемся в психосоматической природе его заболевания. Чем меньше у него будет причин для волнения, тем лучше для его самочувствия. Я могу только приветствовать идею о его переводе в школу Трентов. Я настоятельно советую вам принять это предложение.

Меган Овистон, старшая медсестра.

Я складываю бумаги и кладу их на место в деревянную резную коробку. И извлекаю смятую статью.

Художник и его время

Браннингтон Орчард, критик

Является ли старомодная манера писать недостатком для художника? Каждый художник живет в своем, «современном» ему мире. Разве мы так уж нуждаемся в вехах? Каждый надеется, что в определенных исторических рамках ему удастся сделать нечто, неподвластное времени. Импульс, свойственный художественным натурам.

Я задаю этот вопрос — ответить на который, наверное, очень трудно, — потому что мисс Элизабет Эшбридж и есть та загадка — старомодная художница. На протяжении последних десяти лет ее работы выставлялись крайне редко. Возможно, причины этого во вполне понятном стремлении предоставить возможность более «модным» художникам показать свои полотна. Тем не менее я полагаю, что, несмотря на несовременность — в обычном смысле этого слова — и отсутствие новаторства (а истинные гении всегда стремятся стать новаторами), мисс Эшбридж — художница, заслуживающая самого пристального внимания.

Небо Англии — ее наваждение — дышит чувством покинутости. Художница с болью осознает контраст между замкнутостью, теснотой нашей жизни и свободным простором небес. Сравним ее раннюю работу «Голубой Лондон» с более зрелой картиной «Полет». Легкое, рваное облако бьется о края холста, тщетно стараясь бежать яркой, почти обжигающей голубизны. Было бы крайне наивно смешивать мисс Эшбридж с другими представительницами «дамской» живописи, избравшими объектом своего творчества небо.

Ее картина «Снова в Афинах» демонстрирует возросшее мастерство по сравнению с работой «Утро в Афинах». Последняя была написана, как мне кажется, во время медового месяца. Ее муж, Губерт Баатус, трагически погиб. Они были недолго вместе. Хочу также обратить внимание на работу «Мастерская. Небо». Художница, загнанная в свою мастерскую, пытается, подобно Оскару Уайльду, схватить «голубой навес, который заключенные называют небом».

Благодаря любезности Адриана Карендона мы получили возможность увидеть в его галерее на Монт-стрит и многие другие замечательные работы мисс Эшбридж. Настоятельно рекомендую посетить эту выставку.

Голос чужого. Голос из далекой страны. Из прошлого.

— Я знаю.

— Знаешь о чем, Доминик?

— Рут. Я знаю.

Молчание.

— Я знаю.

Снова. И снова молчание. В молчании стремление узнать, к чему готовиться.

Он знает. Это был тяжелый удар для него. Что я должна ответить? «Прости меня»? Снова лгать? Я трусливо молчала.

— Рут?

Я уткнулась в свой бокал. Мы только что пообедали.

— Да.

— Ты слышишь меня?

— О, да.

— Тебе не интересно, как я узнал?

— Нет.

Мне было интересно, знает ли он с кем.

— Я хочу спросить тебя лишь об одном.

— О чем?

— Это будет продолжаться?

Молчание. О, какая трусливая душонка оказалась у меня.

— Насколько я понимаю, Рут, ты собираешься действовать по обстоятельствам.

Означают ли ехидные нотки, что он может «простить» меня? Это он хочет сказать? Так дешево. Я выиграла. Больше никаких забот. Я любима. И я люблю. Разве я виновата, что я люблю не того, кто любит меня? Что я принимаю подарок, от которого следовало бы отказаться? Но тогда он был бы несчастлив. А может быть, и нет. Если бы я вела себя честно с самого начала. Такие непомерные требования, Рут. Такое ужасное наказание, Рут. Подчиняться. Подчиняться мужчине.

— Я привык к тебе, Рут. Я люблю тебя с того дня, когда я впервые увидел тебя.

Разве глаза — это двери, через которые входит любовь? Я подумала, что любовь появляется вместе с вожделением.

— Ты была само совершенство.

Это напоминает формулу. Наверное, его очаровали пропорции моего тела. Мои размеры: 36–24—36. Нарисуйте мою фигуру в своем воображении. Накиньте на меня одежду. Если хотите. Можете этого не делать. Совместите с лицом. Плоскости и стыки. Темно-коричневый цвет для зрачков, черный — для бровей. Гладкая кожа. Цвета сливок. И ослепительно красные губы. Стройные и длинные ноги. Не эта ли геометрия сокрушила его?

Но почему Чарльз не сдается? Но он сдается. Нет, он не сдается. Это знание не то, что он хочет знать. Я не она. Просто дополнение. К Элизабет. Опять. Беспристрастен ли он?

Доминик говорил, и я пыталась слушать его. Я знала, что это важно, и старалась слушать его. Я должна была слушать. Ему было больно. Больно от отстраненности. Отстраненность от боли. Я слушала его боль. Сердце с трудом выдерживает эту тяжесть. Люди слушают друг друга очень редко. Они не могут вынести чужой боли. Почему человек, которому больно, так стремится разделить с кем-нибудь эту боль? Разве от этого она проходит? Страдание не утихает оттого, что другой человек пропитывается им. Ты ведь знал это, Доминик? Твоя боль, разделенная мною из приличия, да, из приличия, не могла пройти. Твоя боль могла лишь наскучить мне, Доминик. И породить во мне желание стать жертвой — для разнообразия. Прислушиваясь к твоей боли, я всей душой рвалась к наслаждению. К тому, что дарило наслаждение. Что не являлось твоей болью.

— Мне казалось, что от тебя исходит свет. Интеллект. Стремительность.

Скорость света? Понимаешь ли ты, Доминик, что говоришь? Как соответствуют эти слова твоему видению мира.

— Ты поворачивалась в мою сторону…

Неужели пьедестал?

— Я так воспринимал тебя… ты всегда поворачивалась ко мне.