Бледно-медовые ломтики цыпленка в янтарном соусе; слабо мерцающий белой поливой салат из зелени; кремовый сыр; густой рубин портвейна — цвета были так насыщенны, оттенки столь утонченны. Я плавно переместился в мир ощущений. Чрево, способное необъятно растягиваться, пожирая свою добычу, теперь могло насытиться этой многообещающей пищей.

Я был разнежен после ленча, когда вошел в комнату, которую Анна и Мартин так быстро покинули утром.

Меня бесшумно провели вверх по странно изогнутой лестнице с круглыми площадками и секретными комнатами, восходящей к великолепному куполу.

С L'Hôtel у меня не было связано никаких сантиментов. Но, конечно, я слышал о нем. Комната шокировала меня. В ней стояла тяжелая атмосфера чувственности. Анна выбирала комнату для любовников. Портьеры из голубой с золотом парчи, шезлонги красного вельвета, темные в золоченых рамах, зеркала, небольшая круглая ванна без окон.

Анна выбрала этот отель для Мартина и для себя. Я закрыл, затем запер дверь.

Вожделение и ярость поглотили меня. Я лег на их постель. Сейчас ее нетронутая девственность отрицала иного владельца, кроме меня. Шезлонг привлек внимание. Может быть, там, подумал я. Она не любила постель. Нет. Нет, это ты не любишь. Ты же совсем не знаешь ее. Она лишь отвечает твоим желаниям, и это все. Когда ты по-настоящему говорил с ней, глупец? Я стал быстро обнажаться, разбрасывая одежду по креслам и полу. Обезумев, я медленно лег на винный вельвет шезлонга и методично, почти не испытывая удовольствия, посылал струи семени в его кровавую красоту.

Позже, когда этот странный день побед и поражений потянулся к завершению, из вечерних теней возник прекрасный город. Великий и неумолимый, его величество Париж, казалось, подчеркивал мою собственную хрупкость и слабость.

Я выполз на четвереньках, как некое грубое животное, из моего вельветового мира и упал на кровать. Навалился сон, полный цвета — зеленое платье Анны, черный блеск ее панталон, прозрачное винное золото и залитые солнцем кусочки лососины, яростный кроваво-красный шезлонг и мрачная тьма голубых портьер, — день заскользил прочь. А вместе с ним исчез тот человек, каким я был раньше. Подобно черной тени призрака он истаял в парижской Ночи, когда я падал все дальше в глубь этого калейдоскопа цветных осколков дня.

Я закрыл глаза. Детский ужас вернулся ко мне. Ведь, проваливаясь в сон, ты умираешь. Словно опускаешься в темную глубину могилы.

Потребовалось некоторое время для того, чтобы коммутатор L'Hôtel соединил меня с Хартли.

— Здравствуй, Эдвард! Как ты?

— Чудесно, мой дорогой мальчик. Мне так приятно видеть здесь Ингрид и Салли. Они приезжают в Хартли не слишком часто. Так же, как и ты, заметил бы я.

— Знаю, знаю. Это мой промах.

— Конечно, ты очень занят. Этот новый молодой человек Салли, Джонатан, тоже здесь. Мальчик Ника Робинсона, ты его знаешь. Я могу принять только парня лейбористского толка.

Я подумал, это, вероятно, потому, что Ник Робинсон был одним из тех парней-лейбористов, с публичной школой за плечами и безупречным наследством в центральном графстве Англии.

— Я помню мать Ника. Никогда не мог понять, как сын Джека Робинсона стал членом парламента от лейбористов. А, ладно. Я полагаю, ты хочешь поговорить с Ингрид?

— Да. Если она поблизости.

— Она в саду. Подожди немного.

— Привет, дорогой. Как в Брюсселе?

— Смертельно скучно, и я махнул в Париж на утреннюю встречу. Обратно я вылечу ночью.

— Ты не увидишь там Мартина с Анной?

— Нет. — Я помолчал. — Я предполагал позвонить им и навестить во время шикарного завтрака, но совсем не было времени. Да и не хотел им надоедать.

— Возможно, ты прав, — произнесла Ингрид. — Выходные в Париже созданы для романтики. И отцы не самые желанные сотрапезники для молодых возлюбленных.

— Да. Я тоже так считаю.

— Какая жалость. Я с удовольствием бы видела Мартина влюбленным. Но только не с Анной. С кем угодно, только не с ней.

— Ты хорошо проводишь там время?

— Все чудесно. С каждым разом, как я возвращаюсь в Хартли, кажется, люблю его все больше. Я сегодня много думала о маме. Прогулки с Салли так напоминают о моих давних прогулках с ней. Мы никогда не были по-настоящему близки. Но вчера я почувствовала ее отсутствие особенно сильно. Мне хочется, чтобы ты был здесь.

— Да-да.

— Так ты приедешь?

— Да. Да, конечно.

— Джонатан действительно милый молодой человек.

— Эдвард тоже так говорит.

— Будь осторожен в пути, дорогой. Хочешь, я вернусь обратно раньше?

— Нет. Это совершенно не нужно. Проведи оставшиеся несколько дней в свое удовольствие. Я позвоню тебе завтра.

— Пока, дорогой.

— Пока-пока.

Как это омерзительно легко, подумал я. Рассказывать про Париж было рискованно, проще было умолчать. Новая странная тень, окутавшая меня, густела с каждым днем. Способный лжец, неистовый любовник, предатель, я не позволил бы никому сорвать это путешествие. Дорога была свободна. Я понимал, что очертя голову мчусь к разрушению. Но вместе с тем был уверен, что в состоянии контролировать и направлять каждый свой шаг на этом пути, — с чудовищной смесью сдержанной радости и холодного опьянения, отравлявших меня. Я не мог испытывать ни малейшей жалости к кому бы то ни было. Это делало меня сильным.

Я вымылся и переменил белье. Смахнул мозаичные хлопья семени с шезлонга. Заплатив по счету, отправился в аэропорт Шарль де Голль. Было бы забавно встретиться там с Анной и Мартином. Что бы я им сказал? Анна, конечно, постаралась бы все скрыть. Удалось бы мне разыграть это представление идеально? А если бы я провалился, не получил ли с ее стороны презрения? Мне пришло в голову, что приметой моей любви могла служить целая гирлянда лжи. Она венчала меня с того самого дня, как я встретил эту женщину. Но в центре венца, подобно бриллианту, осталась лишь одна правда, имевшая для меня значение, — Анна.

Удача сопровождала меня, расчищая дорогу. С искусной легкостью я покинул Париж, торжествуя свое моральное падение.

— Ваш сын на линии, сэр.

— Соедините.

— Привет, старик. Извини, что беспокою тебя в офисе.

— Мартин, как дела?

— Великолепно. Мы только что вернулись из Парижа.

— Хорошо провели время?

— Да. Анна почувствовала слабое недомогание, поэтому мы вернулись обратно раньше.

— Недомогание?

— Что-то вроде. Желудочные спазмы, сильная мигрень. Она пошла к своему старому доктору. Сразу после этого мы уехали.

— Как она сейчас?

— О, совершенно поправилась. Спасибо за беспокойство. Я достаточно ценю твою такую… чувствительность… по отношению к ней. Мама совсем не любит Анну. Она бы порадовалась, если бы я стал копией Салли, мне так кажется. Ты понимаешь, двадцать два, очень англичанка, et cetera, et cetera[7].

— Все это не слишком лестно для твоей сестры.

— О, па. Я люблю Салли. Ты же знаешь, что я имею в виду.

— Да, да. Я знаю.

— Ты занят, старик, но я просто хочу сказать тебе. Мне предложили работу в Воскресной. — Он упомянул одну из ведущих газет страны. — Заместитель политического редактора.

— Это производит впечатление. Мои поздравления.

— Я скорее хотел бы пригласить вас с мамой куда-нибудь пообедать. Отметить. Например, во вторник?

Я колебался.

— Да, возможно. Но я должен буду рано уйти, чтобы вернуться домой.

— Ну и чудесно. Итак, во вторник у «Луиджи». Салли я тоже приглашаю. И этого ее нового парня. Теперь ты видишь, братские чувства во мне сильны!

Он засмеялся и повесил трубку.

— Вас просит Алистер Стрэтон, сэр.

— Задержите его на минуту, можете, Джейн?

Мне необходимо было прийти в себя. Не только переварить неожиданный шок от разговора с Мартином, но и собственные мысли, мешавшие мне. Выяснилось, что Мартин сильнее, чем я мог предполагать.