— Мне не совсем ясно, чем именно я могу вам помочь, — неуверенно сказал Аристотель.

— Как насчет публичного дома и его хозяйки? Свалить на нее вину не составит труда! Мы скажем, что Ортобул умер в борделе, где его, собственно, и нашли. Его убили там, наверняка там. Не в родном же доме! Это совершенно исключено. Придерживайся такой версии, и не ошибешься. Да, и если узнаешь хоть что-то о пареньке, дай нам знать.

— На это можете рассчитывать в любом случае, — отозвался Аристотель. Он ободряюще сжал руку старика и добавил: — Сожалею, что не могу сделать больше. Но что смогу, я сделаю. Однако надейтесь на себя. Хорошенько подготовьтесь к суду. Обратитесь к профессиональному ритору. Критон — серьезный противник, на чьей стороне огромное преимущество — молодость: люди простят ему любые ошибки, и грубость, и вспышки злобы.

— Уж конечно, — ответил Фанодем. — Неблагодарный! А ведь Гермия была второй матерью и ему, и Клеофону! Казалось, это такой хороший брак. Уж лучше бы она оставалась вдовой Эпихара!

Фанодем уныло поплелся обратно в город, а мы, миновав ворота, очутились среди деревьев. В это время года листья уже начинали облетать. С высокого, круто уходящего в небо холма Ликабет дул легкий ветерок, и мягкое журчанье ручейка, бегущего по его склону, приятно разносилось в воздухе.

— Несчастный! — сказал вдруг Аристотель.

— Похоже, ни для кого не тайна, что ты предложил свои услуги Гипериду, — молвил Феофраст. — Не уверен, что это хорошо. Я и представить не мог, насколько далеко ты зайдешь. Что, боги милосердные, заставило тебя ему помогать?

— Ну, Гиперид, в конце концов, не Эвримедонт. Нет. — Аристотель резко остановился и посмотрел куда-то вдаль, словно сквозь вершину горы. — После того, что случилось минувшим летом, — вы помните этот оскорбительный эпизод — я сам был уверен, что никогда больше не буду с ним говорить. Но обстоятельства зачастую оказываются сильнее нас. Обвинение Фрины было лишь частью заговора против афинян, и не в последнюю очередь — против некоторых влиятельных граждан. Это все равно, что избить собаку на глазах у льва. И хотя у Фрины немало знакомств в высших кругах, она показалась легкой добычей.

— Я смотрю на это дело несколько иначе, — не согласился Феофраст. — Я не услышал ни одного доказательства ее невиновности. Честно говоря, для меня очевидно, что она совершила именно то, о чем говорили юноши-свидетели. Короче говоря, святотатство.

— Да. Быть может, я причастен к спасению женщины, которая виновна в святотатстве, какой бы смысл ни был вложен в это слово, — признал Аристотель. — Обвинение в «святотатстве», которым так легко злоупотребить, меня не волнует. Именно его предъявили Сократу. Люди часто используют его в неприкрыто — да будет мне позволено так выразиться, — неприкрыто политических целях. Я не утверждаю, что мой поступок был лучшим из всех возможных. Я просто действовал, согласно непредвиденным обстоятельствам. Общие принципы, примененные к конкретной ситуации и конкретному времени. Это и есть политическая активность. Вы должны понять, вы оба, — он двинулся дальше, — ничего не закончилось бы с казнью Фрины.

— Почему нет? — спросил я.

— Потому что Фрина — это образ, символ и симптом. Ее смерть стала бы всенародным зрелищем. Уничтожив эту женщину, не в меру распетушившиеся патриоты со своими религиозными сторонниками во главе с Эвримедонтом преисполнились бы гордости и сознания собственного могущества. С чем можно сравнить такую метаморфозу? Это все равно что… О! Все равно что младенец, который за одну ночь превратился в грозного воина с мечом. Такие вещи происходят очень быстро. И тогда эти люди, неожиданно дорвавшись до власти, смогли бы беспрепятственно обвинять граждан и прочих афинян в святотатстве, а то и просто угрожать, что подобное обвинение будет предъявлено. Любого — к примеру, человека, излишне тепло относящегося к Македонии, — можно поставить на колени таким образом. Начни олигархи убивать — их уже не остановишь. Правление Тридцати Тиранов — яркий тому пример.

— Значит, — сказал Феофраст, по-прежнему неодобрительно, — ты оправдываешь сегодняшнее тошнотворное зрелище, которое стало возможным не без твоего участия? Гражданин, разменявший седьмой десяток, рыдает над своими убеждениями! Признавайся, какую именно роль ты сыграл в этом позоре.

— В назначенное время я встретился с Гиперидом. Это было краткое свидание, полное недоверия и неприязни как с моей, так и с его стороны. Гиперид едва ли питает ко мне большую любовь, учитывая то, что он оскорбил меня до глубины души, и прекрасно об этом знает. Он, однако, был сильно опечален и мог думать лишь об участи Фрины — женщины, которую он, можно сказать, обожает, с которой его связывают радости ложа и узы дружбы.

— Для него эта женщина — явно нечто большее, чем просто порна.

— Гиперид не лгал, говоря, что за самого себя молил бы с неменьшей страстью. Он пошел бы на все, лишь бы спасти ее. Образ человека с киркой, атакующего чудесную статую — это моя находка. Думаю, вспомнив нанесенное мне оскорбление, он понял иронию — или еще поймет. По крайней мере, он не погнушался воспользоваться этой идеей.

— Но одно дело — говорить о статуе, и совсем другое — срывать с женщины одежду!

— Помнишь, Стефан, в начале прошлого лета — еще до этого ужасного случая — я придумал для Гиперида линию защиты одного человека, обманутого продавщицей духов и косметики: а именно, продемонстрировать ее прелести, чтобы судьи поняли, как она заставила бедолагу подписать фальшивый договор. И теперь я предложил ту же стратегию, но для достижения прямо противоположного эффекта. Но только если не останется иного выхода. Помните это. Я посоветовал обнажить Фрину и вознести хвалу Афродите. Именно так он и поступил, когда стало ясно, что дело почти проиграно.

— Вот так поборник разума и справедливости! О Аристотель, выходит, Гиперид — всего-навсего покорный актер, а ты — хорег, которого мы должны благодарить за этот спектакль!

— Но спектакль удался на славу! — вставил я. — Как мне повезло с местом! Многие ушли с этого суда довольными.

— Аристотель, скажут ведь, что ты попросил Гиперида сорвать покрывало… нет, сорвать одежду с его наложницы, просто потому, что хотел хорошенько ее рассмотреть.

— Погоня за личной выгодой — последнее, в чем меня можно обвинить, — возразил Аристотель, — ибо я вынужден был стоять далеко позади, да и глаза мои уже не те, что прежде. Но я осмелюсь согласиться со Стефаном: многие ушли с суда в замечательном расположении духа.

— А многие — нет, — ответил Феофраст. — Этот спектакль не имеет ничего общего с правосудием. Как, хотел бы я знать, наши судьи объяснят вынесенный вердикт супругам?

— Казнь женщины тоже не имела бы ничего общего с правосудием, — стоял на своем Аристотель. — Фрина совершила глупость, и рациональные доводы — как в деле Эсхила — были правильной линией защиты.

— Но ты, Аристотель, должно быть, и сам видишь одно досадное следствие этого суда, — не мог не сказать я (очевидно, критичность Феофраста оказалась заразной). — Нежданная победа Фрины настроила всех против Гермии.

— Да, правда, — согласился Феофраст. — Помните гражданина, который заявил, что теперь, мол, надо сделать все, чтобы Гермия не спаслась? Они не успокоятся, пока не добьются смертного приговора. Не скажу, что ты сильно облегчил ее положение!

— Может, и не облегчил, — спокойно отозвался Аристотель. — Однако победа Аристогейтона лишь придала бы уверенности Критону и его новым друзьям, а сторонников Гермии, наоборот, устрашила бы. В этом случае у Критона было бы гораздо больше шансов добиться своего.

Аристотель остановился и повернулся к нам:

— Взгляните правде в глаза: для Гермии что победа, что поражение Фрины одинаково плохи. Однако им не удалось выиграть процесс против Фрины — сколько бы меня тут ни упрекали. — Он мельком улыбнулся Феофрасту. — Это важно. Они потерпели поражение. При всем своем бахвальстве, они могут проиграть, и люди это знают. В противном случае у несчастной Гермии и ее дяди, скорее всего, не осталось бы ни единого друга или свидетеля.