— Это никуда не годится, — невпопад ответил я. Возможно, не хотел вспоминать о верховном суде Афин, с которым судьба столкнула меня несколько лет назад. А может быть, просто извинялся за свой обед — и, признаться, не без оснований. Мы сидели у меня в андроне: с раннего детства я привык считать эту комнату на мужской половине дома лучшей, а потому всегда принимал здесь гостей, не принадлежащих к членам семьи. И лишь теперь я вдруг понял, что предмет моей гордости являет собой откровенно жалкое зрелище: поблекшая, кое-где даже треснувшая краска на стенах, пыльные ножки столов… Эти и прочие мелочи недвусмысленно указывали на то, что здесь очень не хватает глазастой и расторопной хозяйки.

Сейчас, когда я всерьез задумался о женитьбе, все несовершенства моего жилища стали особенно заметны. И зачем только я позвал Основателя Ликея? На дворе стояла поздняя весна, вскоре мне предстояло отправиться на Восток, а Пифии, жене Аристотеля, нездоровилось. Так что, приглашая его на обед, я намеревался совершить благое дело. Пифия всего-навсего ждала ребенка, но беременность протекала не слишком гладко, и Аристотель тревожился. Мне захотелось отвлечь его от тяжелых мыслей. Из уважения к Аристотелю пришлось позвать и его верного помощника Феофраста. На мое счастье, сей высокомерный и утонченный муж не смог прийти, поскольку собирался нанести визит бывшему ученику.

Я отправил приглашение в последний момент, не успев подобающим образом подготовиться к приему гостя и совсем упустив из виду, что мать, на которой держалась вся кухня, уехала в наше поместье подышать свежим воздухом, а заодно проверить, справляются ли рабы с хозяйством. Моя мать, Эвника, дочь Диогейтона, овдовела три года назад. В благодушном или ворчливом расположении духа, эта женщина оставалась неизменно мягкой, однако бывала и очень грозной. Мой отец Никиарх, выходец из знатной, но не самой богатой семьи, умер молодым, успев растратить значительную часть состояния, так что теперь наше финансовое положение оставляло желать лучшего. Не приходилось рассчитывать и на родственников матери, которые могли похвастаться лишь тем, что по прямой линии происходили от основателя Афин Эрехтея. В принципе, любой афинянин (исключая чужеземцев, к которым принадлежал Аристотель) считал своим прародителем Эрехтея, Тесея или Ореста. Но мы были прямыми потомками первого афинского царя и унаследовали от него способность заклинать змей. Жаль только, что в столь прославленном роду не оказалось ни одного влиятельного мужа.

Насколько я знаю, мать никогда не использовала свой дар, но, вероятно, смогла бы в случае необходимости. По крайней мере, слуги повиновались ей беспрекословно. К несчастью, я слишком поздно вспомнил, что она забрала с собой двух лучших рабов. У меня же начисто отсутствовала хозяйственная жилка. И хотя в последнее время я все чаще думал о том, что такое не пристало будущему мужу и отцу, эти похвальные мысли еще не успели принести свои плоды. Мало того, что я забыл купить продукты сам, я даже не удосужился послать за ними. Так что теперь, по словам единственного оставшегося в доме раба (самого бестолкового), нам пришлось довольствоваться скудными запасами.

Вот чем я потчевал Основателя Ликея: водянистый, чуть теплый суп, черствый хлеб, три крохотные вяленые рыбешки, на гарнир немного сельдерея (невероятно старого и вялого), а в качестве десерта — горстка орехов и сушеного инжира. Разумеется, поздняя весна — едва ли подходящее время для свежих фруктов, но неужто нельзя было отыскать что-нибудь посущественней, чем видавшие виды грецкие орехи и замызганный инжир? И даже вовремя принести эту скромную трапезу в андрон оказалось непосильной задачей. Ах, если бы только те двое рабов вернулись домой к обеду! Что же до оставшегося в моем распоряжении слуги, кухня явно не была его призванием. Вино он подал в старом щербатом кувшине и даже поставил две разные чашки.

— Все пошло бы иначе, будь у нас больше рабов, — вздохнул я. — В хозяйстве явно не хватает рук. Если бы обед мог готовиться и подаваться сам собой!

— Эта мысль приходила в голову не только тебе, — отозвался Аристотель. — Вспомни-ка тот отрывок из «Илиады», где бог Гефест работает в своем бронзовом доме. Он кует двадцать треножников, способных самостоятельно передвигаться на золотых колесах. Стоит богам захотеть — и эти треножники сами въедут в их золотые чертоги: «взорам на диво».[1] Гомер тоже мечтал о предметах, которые двигались бы сами, по собственной воле, и посему преподнес Олимпийцам такой дар.

— Он и людей избавил бы от множества забот, — заметил я.

— О да. И мир стал бы совсем иным. Если бы челнок мог сам бегать по ткацкому станку, а плектр — перебирать струны кифары… Мастерам не понадобились бы подмастерья, а господам — рабы. Рабство бы исчезло. Да, мир изменился бы до неузнаваемости.

— Но этого никогда не произойдет, ведь мы не способны обходиться без рабов. И, кстати, самодвижущиеся предметы у Гомера еще не изобретены. Пока перед нами не волшебные треножники, а всего лишь хромой силач Гефест, обливающийся потом среди кузнечных мехов и наковален. И в столь непривлекательном виде он выходит навстречу богине Фетиде, которая явилась к нему в гости!

— Какое точное, а главное — тактичное замечание.

— Гефест изобрел кое-что поинтереснее, чем эти треножники. Например, юных прислужниц, выкованных из чистого золота…

— Могу с тобой согласиться. И тут бог-кузнец достиг высочайшего уровня мастерства, ибо его золотые рабыни не только «силу имеют и голос», но «исполнены разумом». Вот оно, настоящее чудо: предметы, способные мыслить и говорить, а не просто двигаться. Поистине божественное творение! Хотя прекрасные металлические девы — для Гефеста не более чем костыли. Они помогают богу-кузнецу стоять на увечных ногах, поддерживая его с обеих сторон.

— Как печально, — лениво протянул я. — Все равно золотым девам не превзойти своих соперниц из плоти и крови. Может, хромоногий бог создал их, потому что был супругом золотой Афродиты, которая не обращала на него никакого внимания?

— Нынче вечером ты просто в ударе, Стефан, — поддразнил меня Аристотель. — Ты верно заметил: Гомер создает яркий образ хромого бога, трудящегося в поте лица. Как видишь, умение создавать самодвижущихся слуг, пусть даже таких, как эти говорящие металлические рабыни, не принесло ему ни праздности, ни счастья.

— Но нам все равно никогда не создать ничего подобного. Мы ведь не боги. И поневоле зависим от рабов.

— И снова ты прав. Даже сделав огромный шаг вперед во всех прикладных искусствах, даже изобретя множество новых инструментов, мы по-прежнему нуждаемся в орудиях, наделенных способностью мыслить, пусть на примитивном уровне. Именно для этого нам и нужны рабы — инструменты из плоти и крови, покорные хозяину. Это самые совершенные из существующих механизмов, энергичные, универсальные и способные управлять друг другом. Лишь животные и свободные люди, которые двигаются сами, по собственной воле, являются истинными автоматами. Рабов нельзя назвать самодвижущимися, ибо мы владеем ими, словно мотыгой или лопатой, или как Гефест — треножниками. Самодвижущимися можно назвать лишь свободных людей.

— Если не считать марионеток, с помощью которых разыгрываются целые представления. В детстве я их просто обожал! И верил, что они живые.

— Я тоже их любил. Самые лучшие двигаются на искусно свитой пружине. Но немногие предметы способны ввести нас в подобное заблуждение. Никто ведь не принимает скульптуры за живых существ. По крайней мере, с тех пор, как Дедал изваял свои статуи, которые, по легенде, приходилось сковывать цепями, чтоб не убежали. Но, как правило, вещи не двигаются сами по себе.

Как раз на этих словах мой нож упал на пол.

— А иногда кажется, что двигаются. — Я кивнул на нож.

— Случайность как самодвижущееся существо? Орудие поневоле, — насмешливо согласился Аристотель.

Мы все еще смеялись, когда я услышал, как открылась входная дверь. Мой бестолковый раб ко всем своим прочим талантам был никудышным привратником. Он затопал по коридору, а потом крикнул: