— Она чудесная, правда? — нежно сказала стоявшая возле меня девушка.

— Она восхитительна. Но ты-то за что ее любишь? — поинтересовался я.

— О, за то, что она добрая и веселая. Рядом с ней рабы забывают о том, что они рабы, а дурные начинают верить в свою добродетельность.

— А где маленькая фиванка Фисба? — осведомился какой-то юноша и схватил флейтистку, которая ела — или, скорее, хлебала — жидкую овсянку из миски, свой незатейливый, но питательный ужин. — Ты помнишь какие-нибудь фиванские танцы, моя крошка? Тебя взяли в плен после разгрома Фив, не так ли? Когда осажденные пали, и Александр ринулся в город со своим войском. Всех мужчин убили, а тридцать тысяч фиванцев попали в плен, и тебя продали прямо в пирейский бордель.

— Меня пленили и продали в рабство вместе с матерью, — печально ответила девушка. — Я была тогда совсем маленькой и почти ничего не помню. Только крики и огонь. Теперь они больше не могут продавать фиванских рабов в Афины.

— Это значит, — со знанием дела сказал мужчина постарше, — что их отправляют еще дальше — в Азию, работать на македонское войско, выполняя любую прихоть негодяев из Пеллы. Лучше уж здесь.

— Пока Фивы не отстроят заново, — сказала Фрина, вставая и потягиваясь.

— Как мило с твоей стороны — надеяться на это, — заметил мужчина, — особенно если учесть, что ты родом из Феспии, которая воевала с Фивами в прежние времена.

— Да, когда-нибудь Фивы будут отстроены.

— Фрина, но это же невозможно! Александр не оставил от них камня на камне, пощадив лишь дом Пиндара.

— Невозможно? Значит, вы говорите, что Фивы никогда не будут отстроены? Я открою вам маленькую тайну, мальчики и девочки. Я богата и собираюсь стать еще богаче. На свои собственные деньги я возведу вокруг Фив новые городские стены, но только если фиванцы пообещают сделать на них такую надпись: «Стены, павшие от руки Александра, вновь поднялись по воле Фрины Гетеры».

— По воле Фрины поднимаются не только стены, — поддразнил красавицу какой-то мужчина, поднося к губам локон ее волос, чтобы поцеловать. Легко, словно бабочка взмахнула крылом, гетера шлепнула его по руке:

— Нет-нет, только если будешь очень хорошим мальчиком. Желающие заплести мои косы пусть платят мину. Исключение я делаю лишь для собственной служанки.

— Послушай, Фрина, может, мы во что-нибудь поиграем? — спросил какой-то неугомонный юноша. — Погадаем? Или потанцуем все вместе? Хочешь посмотреть, как я пляшу кордакс?

— Что? Смотреть, как ты трясешь яйцами, Эвбул? Нет, благодарю покорно.

— Эвбул швыряется своими яйцами, но никто не может их поймать, — заметил какой-то мужчина.

— Эй, ты, думай, что говоришь, а не то я тебя украду, — пригрозил Эвбул Фрине.

— Ты не удержишь меня и секунды, слишком быстро выдыхаешься. Я тебя знаю, — шутливо-презрительно проговорила Фрина.

— Тогда я украду кого-нибудь другого! — И юный Эвбул схватил низенькую девушку, которая стала яростно сопротивляться.

— Ах ты, — она резко ударила его по липу и в кровь расцарапала щеку острыми ногтями. Он тряхнул ее.

— А ну не шали, мегера!

Девушка начала отбиваться всерьез, отчаянно царапаясь, но похититель заломил ей руку за спину и не отпускал.

— Я украду тебя, и Фрине придется платить выкуп.

— Я отниму ее у тебя — вот же она, я ее вижу.

— Так я ее спрячу, — и юноша сделал вид, что уходит, взвалив девушку себе на плечи. Она лягнулась, и он ударил ее.

— Еще одна такая выходка — и получишь в глаз. Да, Фрина, я унесу девчонку и спрячу так, что ты ее не найдешь.

— Та-ак! Вот ты что затеял! Что ж, тогда я буду безутешной матерью.

Оправив волосы и хитон, Фрина встала посреди комнаты:

Тут гетера повернулась к похищенной девушке и свирепому юноше, который медленно опустил свою жертву на землю: оба позабыли о драке и застыли перед Фриной, очарованные неожиданным представлением.

Одна из кухарок бросила Фрине венок, сплетенный из пшеничных колосьев, на которых покачивались золотые зерна. Та водрузила его на голову.

И Фрина схватила миску с овсяной похлебкой, принадлежащую маленькой флейтистке Фисбе.

Мы захлопали и закричали, словно зрители в театре Диониса. Молодой человек, отпустивший девушку, казалось, позабыл о своих злодейских замыслах и аплодировал вместе со всеми.

— Вы хорошие мальчики и девочки! — закричала Фрина. — Я служу Исодету, Богу Равенства, и велю Трифене угостить всех хлебом и вином за мой счет! Просыпайтесь! К чему дрыхнуть, когда можно танцевать и веселиться ночь напролет?

Комната наполнилась счастливым смехом: это предложение пришлось по душе многим гостям Трифены. Двое мужчин закружились в хмельном танце под аккомпанемент лиры и звонких кротал.

— Пусть все будет, как полагается, — распорядилась Фрина. — Давайте, все вместе! Принести факелы!

Все до одного выстроились в длинную шеренгу, неровную и раскачивающуюся, нежно запели, а потом вдруг завыли свирели, кроталы загрохотали, сидящие на маленьких пальчиках цимбалы оглушительно залязгали, взревели флейты. Позади замелькали факелы, и мы двинулись вперед, танцуя на ходу, переполненные радостью, словно звезды, кружащие в небе вокруг земли.

И вот эта вереница танцующих гуляк, эта шумная толпа во главе с Фриной хмельным комосом прошла через весь дом, на верхние этажи и снова вниз. Маленький мальчик рядом с Фриной играл на псалтерионе, кроталы и цимбалы грохотали, флейтистки, оказавшиеся в самом сердце толпы, из всех сил дули в свои флейты, пытаясь вдохновить нас на подвиги. Все мы словно обезумели. Лишь много позже нам пришло в голову, что любоваться, как чудесно Фрина изображает историю Деметры и принимать последовавшее за этим предложение, возможно, было не слишком осмотрительно.

Следующий день был далеко не таким приятным. Я говорю «день», ибо попросту не застал утра. Еле-еле добравшись домой на рассвете, я отправился прямиком в постель. Я спал беспокойно, то и дело просыпаясь от кошмаров, но встал, только когда солнце уже близилось к зениту. Не будь раны, я бы легче перенес ночную попойку. Впрочем, кто знает? Ведь никогда прежде мне не доводилось участвовать в столь потрясающем, бурном веселье. А вот для богатых и красивых молодых людей, вроде Алкивиада (ныне покойного) или Эвбула, это было привычным делом, понял я. Подобные мысли льстили самолюбию, и насладиться ими сполна мешали только сильнейшая головная боль и тошнота.

Я встал, вымыл голову и напился холодной воды. Совершенно не желая видеть мать или Феодора, я тщательно оделся и пошел, вернее, побрел на Агору, где первым делом утолил вновь разыгравшуюся жажду ледяной водой из фонтана. На земле, скорчившись возле переносных печей, сидели торговцы хлебом; старухи готовили овсяную похлебку, пекли безвкусные лепешки и, привлекая покупателей, пронзительно вопили: «Ситион!» Проходя мимо, я почувствовал, как к горлу подкатывает тошнота и быстро нашел укромный угол, в котором можно было незаметно вырвать. Кожа чесалась и горела, глаза отказывались смотреть. Но у меня есть важное дело, напомнил себе я. Нужно искать нового раба. В кожаном мешочке на груди побрякивали гиметтские монеты (количество которых уменьшила ночь, проведенная у Трифены), и, бродя по площади, я сжимал свой драгоценный запас серебра в руке.