И что будут делать такие, как Гюнтер, после войны? Жить в приюте с себе подобными? Выступать уродами в интермедиях? Прятаться, жить там, где никто не будет их видеть? Казалось невероятным, что нормальные люди смогут смотреть на них без содрогания. А ведь Гюнтер раньше был красавцем. Привык к лести, к тому, что девушки вешались ему на шею, добивались его внимания. Теперь даже сестры едва могли находиться в одной комнате с ним, и в последний отпуск он пробыл дома всего два дня; потом у матери случился нервный срыв. Врач сказал — из-за постоянного напоминания о том, что сделала война с ее сыном.

После этого Гюнтер покинул дом. Провел остальную часть отпуска в санатории для реабилитационного долечивания в Тольсе. Там, по крайней мере, он находился среди таких же, как сам; то было новое поколение чудовищ Франкенштейна[124], созданное войной. Обращение с ними в санатории было хорошим, однако выходить в деревню строго воспрещалось: можно было появляться на костылях, в кресле-каталке, без рук, без ног, но ни в коем случае — без лица. Говорили, это дурно сказывается на моральном состоянии страны. Герои были приемлемы только при наличии геройских ранений, а гореть заживо в танке и потом выглядеть отталкивающе было негероично. Да и все равно, очень мало кто из этих безликих чудовищ испытывал какое-то желание выходить в деревню. Они все еще болезненно реагировали на то, что люди таращились на них и указывали пальцами. Они прекрасно понимали, что уже ни одна девушка не поцелует их в губы, потому что почти у всех больше не было губ; были только бесформенные отверстия, окаймленные рваной фиолетовой тканью. Кое-кто из них говорил с надеждой, что после войны им восстановят лица. Только по этой причине Гюнтер остался в армии, — вернулся делать больше, чем от него требовалось. Руководила им единственная надежда, что, если он пробудет на войне до конца, армия наградит его новым лицом. Разумеется, при условии, что Германия выиграет войну. Люди вроде Гюнтера просто не могли представить себе иного исхода.

Патруль поравнялся с притаившимся в темноте парнем. Тот беззвучно поднялся на ноги, вошел в строй и зашагал в ногу с остальными. Ритм шагов не нарушился. Патрульные легко вобрали его в себя и повлекли дальше. У конца стены, там, где она резко поворачивала влево, все остановились. Легионер, не глядя на парня, быстро заговорил:

— Найдешь на стене закрепленную веревку. Как только луч прожектора пройдет над головой, бросайся к ней. У тебя будет примерно тридцать секунд, чтобы перелезть через стену, так что действуй быстро… Вот тебе удостоверение личности, без необходимости им не пользуйся. Оно изготовлено наскоро, полностью на него не полагайся. Для беглой проверки сойдет и такое.

Над ними прошел луч прожектора. Патрульные сгрудились, укрывая от него парня.

— По городу передвигайся как можно быстрее. До рассвета остается около двух часов. Держи путь в церковь Сакре-Кёр на Монмартре. Зайдешь в третью исповедальню, скажешь, что украл цветы с кладбища. Когда священник спросит, какие, отвечай — незабудки. После этого тобой займется он.

— Священник? — с беспокойством пробормотал парень.

Легионер насмешливо вскинул брови.

— Предпочитаешь гестаповцев?

— Нет, конечно! — В темноте было видно, как парень покраснел. — Я очень благодарен вам за помощь…

— Не спеши благодарить, у тебя еще долгий путь. Вот приближается луч прожектора. Когда пройдет — быстро к стене.

Луч прошел по ним. Легионер подтолкнул парня, Гюнтер стоял рядом, чтобы помочь, но парень был ловким, как пантера, и за две секунды оказался на верху стены. Легионер взял автомат, снял предохранитель и кивком велел Гюнтеру быть наготове. Если прожектор осветит парня во время побега, им оставалось только стрелять.

Луч, казалось, почти мгновенно осветил их снова. Легионер плотно прижал приклад к плечу.

— Вот оно, — пробормотал Гюнтер.

Луч прошел по ним и по стене. Они навели автоматы на то место, где беглец нащупывал веревку. В тот миг, когда свет должен был осветить его, парень исчез из виду, быстро соскользнул по ней вниз, наверняка содрав с ладоней кожу. Но оказался на воле.

Легионер небрежно вернул на место предохранитель и взял автомат на ремень. Патруль невозмутимо продолжал свой путь.

— Ну, что ж, Старик будет доволен, — заметил Легионер, пройдя несколько шагов. — Это была его безумная идея.

— Именно безумная, — проворчал Гюнтер. — А какой в этом смысл?

— Не уверен, что какой-то есть.

— Тогда за каким чертом мы это делали?

— Не имею ни малейшего понятия, — ответил с улыбкой Легионер.

— Я тоже, — сказал Гюнтер. — И клянусь Богом, меня больше никто не соблазнит на такую глупость.

Через полчаса караул сменился. И на всю тюрьму хором прозвучали наши голоса:

— Никаких происшествий.

Командиру Сто третьего кавалерийского полка оберсту Реллингу в последнее время везло, и эта полоса везения увенчалась, пожалуй, наибольшим успехом за все годы его пребывания в армии: арестом полковника Туми, главы французского Сопротивления, и Йо-Томаса, агента британской секретной службы. Благодаря их поимке немцы получили возможность привести в движение лавину арестов по всей Франции[125].

Место Туми занял генерал Жуссье, и теперь было непонятно, французский ли генерал или немецкий оберст заслужат пальму первенства в жестокости, зверствах и полном отсутствии угрызений совести, когда дело касалось убийства.

В стране воцарился террор. Людей резали, расстреливали, душили, убивали всеми возможными способами; многие из них были почти немыслимо зверскими. Взлетали на воздух административные здания, уничтожались транспортные колонны, часовых снимали десятками; мосты и поезда стали такой обычной целью, что это не вызывало никаких комментариев. Хорошо обученная группа под командованием французских офицеров совершила успешный налет на управление гестапо в Бур-ан-Брессе, все схваченные получили пулю в затылок.

Некоторое время спустя, что было неизбежно, к движению Сопротивления примазались организованные банды, совершая под этой ширмой жуткие серии краж, изнасилований, убийств. Вскоре за бандами принялись охотиться не только немцы, но и французы. Впоследствии стали говорить, что во многих преступлениях можно винить дезертиров из немецких и Пятой итальянской армий, испанских коммунистов, иностранных агитаторов. Но какой бы национальности ни были бандиты, их убивали на месте и хоронили без обряда.

— Она в Малакоффе[126], — объяснил с важным видом трактирщик. — Завладеть ею не проблема. Меня беспокоит, как доставить ее сюда. Я уже до того дошел, что при одной только мысли об этом у меня начинается боль в животе… Однако должен существовать способ это устроить.

— Почему не позаимствовать грузовик и не привезти ее сюда? — спросил Барселона. — Подделать пропуск нетрудно.

Хайде покачал головой.

— Слишком рискованно. Нам это не сойдет с рук.

— Самый лучший способ — это самый простой, — объявил Порта. — А самый простой — привести ее сюда на веревке.

Мы с сомнением поглядели на него.

— Ты, должно быть, совершенно спятил! — выкрикнул Хайде. — Стоит какому-нибудь навязчивому типу увидеть нас, и мы никак не сможем оправдаться.

Старик почесал за ухом чубуком трубки.

— Юлиус совершенно прав. Это слишком опасно.

— Никуда не годная мысль, — добавил Малыш, ставя точку.

Трактирщик отошел обслужить новых посетителей. У его ног развевался длинный белый фартук, волосы и бородка мягко обрамляли лицо. Приземистое, округлое тело чудом держалось на крохотных ступнях. Лицо же было большим, с тяжелым подбородком, цветом напоминало помидор, а формой — полную луну, лучилось туповатым добродушием и обычно блестело от жира.