Чем больше размышлял Меслен о доступных ему путях и способах, тем больше понимал, что все они весьма ограничены. Он был даже готов сказать, что их не существует. Даже если устроится работать в Организацию Тодта[36], он будет видеть лишь крохотную часть берега. А там сто шестьдесят километров береговой линии. Чтобы осмотреть весь тот район, потребовались бы сотни, если не тысячи агентов.

Задание было явно невыполнимым. Меслен рассмотрел положение со всех возможных сторон и решил довести это до сведения Лондона. Он не мог сообщить англичанам многое о немецких укреплениях, но надо же было сказать, чтобы они не предъявляли таких безумных требований в будущем.

И тут вмешался случай, приведший к изменению плана. Один из членов группы, Рене Дюшез, прозванный Хладнокровным, был художником и декоратором. Он шел по улицам Кана, обдумывая те же проблемы, что Меслен, и вдруг внимание его привлекло объявление возле полицейского участка:

Несколько минут Дюшез стоял перед объявлением, обдумывая все «за» и «против», и в конце концов принял решение в пользу «за». Повернулся и пошел к зданию Организации Тодта, где часовой грубо оттолкнул его, не дав раскрыть рот. Дюшез стоял на своем и требовал, чтобы его проводили к кому-то из офицеров. Не понимавший по-французски часовой тоже стоял на своем, и они злобно смотрели друг на друга, пока не появился фельдфебель и не разобрался в сути дела. Французский он знал едва-едва, но этого оказалось достаточно: Дюшез прошел с ним мимо будки часового, затем — в кабинет с табличкой «Инспектор по гражданскому строительству». Инспектор записал его фамилию, адрес и пообещал через восемь дней сообщить, воспользуется ли Организация его предложением. Дюшез прекрасно понимал, для чего нужны восемь дней: за это время гестапо просеет все подробности его жизни, прошлой и нынешней, через мелкое сито. Если обнаружится что-то хоть в малейшей степени подозрительное, если что-то даст намек на его причастность к Сопротивлению, он не только будет отвергнут, но и жизнь его окажется в опасности.

Однако все обернулось хорошо. На восьмой день Дюшез с набором образцов явился устраиваться на работу, и его проводили в кабинет обербауфюрера[37]. Через несколько секунд открылась дверь, вошел один из инженеров. Он приветствовал обербауфюрера с Дюшезом приятно бесстрастным «Хайль Гитлер!» и бросил на стол рулон чертежей.

— Не сейчас, ради Бога! — раздраженно махнул рукой обербауфюрер. — Приходите попозже, я очень занят.

— Как угодно. Я не спешу.

Инженер равнодушно пожал плечами и вышел. Чертежи остались на столе. Обербауфюрер неохотно развернул их, стоявший позади Дюшез вытянул шею и взглянул через его плечо. И едва поверил своим глазам: то были те самые драгоценные планы, которых домогался Лондон, — планы немецких укреплений вдоль всего Атлантического вала от Онфлера до Шербура.

Обербауфюрер как будто не интересовался укреплениями. Одного лишь наличия чертежей было явно достаточно, чтобы рассердить его. Он свернул их, бросил в угол и вновь обратился к Дюшезу и к вопросу о том, какие краски и бумага ему нужны. Через несколько секунд их вновь прервали: на сей раз вошел властного вида офицер и приказал обербауфюреру зайти в соседний кабинет для беседы по «секретному делу».

Оставшись в кабинете один, Дюшез тут же словно бы непроизвольно схватил чертежи. Потом задумался, что с ними делать. Пытаться спрятать их под одеждой не имело смысла. Его безумный взгляд остановился на большом портрете Гитлера, висевшем на стене за письменным столом. Казалось очень маловероятным, что портрет снимут и кто-то заглянет за него. Дюшез лихорадочно затолкал рулон чертежей между портретом и стеной, потом отошел к своим краскам и бумаге, и тут вернулся обербауфюрер.

— Идиоты! Все тут идиоты! Все до единого! — Он свирепо посмотрел на Дюшеза, словно давая понять, что не нужно считать себя исключением. — Какой-то болван смешал груз сахара с цементом. Что мне делать, черт возьми? Перебирать пальцами эту смесь? — Раздраженно хмыкнул. — Давайте еще взгляну на ваши образцы.

Наконец вопрос о бумаге и красках был решен. Дюшезу нужно было явиться на работу к восьми часам в понедельник, его задачей было новое оформление кабинетов организации. Дюшез ушел, пылко отсалютовав и понимающе улыбнувшись портрету фюрера.

То была пятница. Субботу и воскресенье Дюшез провел в смятении, внезапно ужаснувшись нелепости своего поступка. Ждал с минуты на минуту, что за ним явятся гестаповцы. По холодном размышлении ему стало казаться совершенно очевидным, что чертежей хватятся, в крайнем случае, через двенадцать часов, и обербауфюрер, совершенно естественно, взвалит вину на него. Он не только француз и потому автоматически попадал под подозрение, — он еще находился несколько секунд один в кабинете. Можно было уже считать себя покойником.

Сон не шел. Дюшез бродил по квартире от стены к стене, а тем временем его жена похрапывала в блаженном неведении. Страх, вгоняющий в пот страх ожидания, едва не сводил его с ума. Он клял себя, клял англичан, самоуверенно сидящих на своем острове за Ла-Маншем. Услышав топот тяжелых сапог по тротуару, он, дергаясь, как марионетка, бросился к окну. Полицейский патруль, вооруженный ручными пулеметами. Луч яркого фонарика осветил квартиру, и Дюшез юркнул за шторы. Патруль пошел дальше. Дюшез схватил бутылку и провел остаток ночи в пьяном тумане, мучимый кошмарами наяву, в которых ему являлись гестаповцы.

Но они так и не появились. Да и к утру понедельника Дюшез стал почти равнодушным к своей судьбе. Он отправился с кистями и красками на работу и обнаружил, что свыкся со своим страхом, что тот его уже так не донимает. Он предъявил пропуск, часовой обыскал его и пропустил. За прошедшие дни обербауфюрера перевели в другое место. Никто другой, очевидно, не имел ни малейшего представления о происходящем, и когда Дюшез, насвистывая, вошел в первый кабинет, который предстояло отделывать, его встретили разинутыми ртами и вскинутыми бровями. В конце концов отыскали штабсбауфюрера[38], который рассеянно признался, что слышал о таком проекте. Однако штабсбауфюрер в настоящее время занимался тяжелой артиллерией и убежищами; они интересовали его гораздо больше, чем отделка кабинетов.

— Делайте то, что поручено, — сказал он с важным видом. — И не докучайте мне. Голова у меня занята другим, я не могу отвлекаться на мелочи такого рода.

Два дня Дюшез усердно работал. Люди привыкли видеть его и большей частью не обращали на него внимания. Лишь на третий день он рискнул заглянуть за портрет фюрера. Чертежи все еще были там. Он не ожидал этого и при виде их снова пришел в панику. Решил оставить их на месте, но в последнюю секунду схватил и спрятал в рулон обоев.

Когда он выходил из здания, его остановил часовой. Это был новый, Дюшез его раньше не видел; тот тоже не видел Дюшеза и не доверял ему. Дюшезу внезапно стало плохо. Часовой ощупал его карманы, заглянул в брезентовую сумку.

— Ладно, можете идти.

Дюшез вышел из дверей.

— Минутку! Что у вас в этих ведерках?

— Клей, — кротко ответил Дюшез.

— Клей?

— Для обоев.

Дюшез указал подбородком на рулон обоев под мышкой, в котором лежали чертежи.

— Вот как? — Недоверчивый часовой помешал густую массу кончиком штыка. — Порядок, я просто хотел убедиться. К сожалению, французам не всегда можно доверять.

Дюшез жалко засмеялся и пошел прочь на непослушных ногах. Потом поспешил в кафе «Турист» — штаб Сопротивления в этой местности, — и отдал обои с чертежами. Он был очень рад избавиться от того и другого: теперь даже обои стали казаться опасными.