Я выслушивал много таких историй. Действительно ли были рассказчики невиновны и не знали, за что сидят, — вопрос, ответить на который я не могу. Один русский старик сказал:

— Если человек вправду совершил что-то серьезное, его немедленно расстреливают.

Я по-настоящему подружился с комиссаром по распределению рабочей силы заключенных. Он несколько раз приходил ко мне на завод с просьбой сделать для него кое-что тайным образом. Однажды я спросил его, не может ли он найти для меня работу получше, и он пообещал. На другой день явился ко мне с безумным предложением:

— Ты говоришь по-английски и по-немецки. Что если тебе стать преподавателем языков? Ты определенно сможешь научить детей кое-чему. Когда будет инспекция, пригласи комиссара выпить, и он забудет об инспектировании. Мы все так делаем.

Я рассмеялся.

— Ничего не получится. Говорю я по-русски сносно, но писать не могу совсем. Найди что-то другое.

Он в изумлении потряс головой.

— Ты будешь учить детей английскому и немецкому, а они тебя писать по-русски. Я уверен, что все получится.

Однако я стал не учителем, а «специалистом по мельницам». Если кто спросит, мне требовалось отвечать, что я был комиссаром всех мельниц в Скандинавии.

Молодой русский показывал мне мукомольный завод № 73. Мы подошли к ситам с самой белой мукой, какую я только видел, легально купить ее было невозможно. Русский наполнил ею пятикилограммовый мешок, завязал его, потоптал, чтобы тот стал плоским, сказал, чтобы я сунул его под куртку и слегка обмял, чтобы было не так заметно.

— И можешь делать это каждое утро. Как все мы.

Благодаря этой драгоценной «организованной» муке я подружился со многими офицерами ГПУ, которым продавал ее, и сумел устроить Флайшмана на приличную работу за пределами лагеря. Вскоре мне удалось раздобыть для обоих разрешения свободно ходить по городу с условием, что мы будем являться на утреннюю перекличку. Месяца два мы прекрасно проводили время, жили не хуже всех свободных советских граждан. Раз в неделю ходили в кино, смотрели русские фильмы; многие были превосходными, однако еженедельные «новостные» с фронта — нет. Мне они казались фальшивыми, высокопарными, даже гротескными. Один из них посвящался советскому солдату в боях за Крым. Солдат был тяжело ранен, ему оторвало ноги выше колен, снарядный осколок выбил оба глаза, однако едва его перевязали, он спрыгнул с койки, схватил охапку мин и побежал на своих обрубках продолжать бой. По улице шли немецкие танки. Этот безногий, безглазый русский подкрался, словно тигр, к одному и взорвал его. И продолжал, пока не уничтожил больше десятка; потом, когда все танки неистово пылали, этот доблестный русский позволил отнести себя в полевой госпиталь, где врачи закончили его оперировать[35]. Когда фильм окончился, какой-то чиновник закричал зрителям с трибуны:

— Товарищи! Вот так сражается Красная армия против приспешников буржуазии и капитализма!

Все хорошее рано или поздно кончается, и когда я узнал от одного из офицеров, что был разговор о том, чтобы вскоре перевести нас в другой лагерь — возможно, снова в тобольский ад, — мы с Флайшманом стали планировать побег. Решили, что постараемся добраться до Москвы и будем искать убежища в шведском посольстве. Однажды утром я пообещал дежурному охраннику муки, если он не заметит на другой день, что нас нет на утренней перекличке. Охранник засмеялся и сказал что-то о девках. Разуверять его мы не стали. На мукомольном заводе я попросил два дня выходных — надо, мол, сделать кое-что для комиссара. Взял мешочек, сунул туда все деньги, скопленные на подпольной торговле мукой. Потом спокойно ушел из города.

Шел я, не останавливаясь, целые сутки и, когда наконец позволил себе лечь в канаву, сразу уснул от усталости. Такого унылого ландшафта, как русский, нет больше нигде. Дороги длинны, извилисты, покрыты только гравием. Со всех сторон до самого горизонта степь и степь. Изредка можно увидеть птицу. Деревни отстоят одна от другой на пятьдесят-шестьдесят километров. Через два с половиной дня я вышел к железнодорожной линии, проходившей, судя по карте, между Горьким и Саратовом. Усталый, измученный, я лег на откос насыпи и ждал. Перед глазами плясали пятнышки. Тени не было, и я чуть не изжарился под солнцем. Меня мучила жажда. Спать я не мог, но чувствовал себя внутреннее омертвелым, опустошенным. Время остановилось. Я лежал, терзаясь мрачными мыслями. Будучи апатичным и вместе с тем взбешенным, очень хотел женщину. Урсула, тебя нет, мы больше не увидимся. Не помню, плакал ли я от этой боли; возможно, сучил ногами, проклинал Бога и вообще вел себя, как избалованное дитя, но часы, которые прошли в ожидании поезда где-то между Горьким и Саратовом, были жуткими, нескончаемыми, горько-сладкими.

Наконец появился товарняк. Шел он довольно быстро, и едва меня миновал паровоз, я побежал вдоль состава, боясь споткнуться о камень насыпи и оказаться под колесами. Ухватился за поручень открытой товарной платформы. Три, четыре раза пытался вскочить на нее, но тщетно, и едва не потерял голову; готов был либо выпустить поручень, либо прекратить бег и волочиться, но потом стиснул зубы и прыгнул снова. Мгновенье спустя перевалился через борт платформы и, тяжело дыша, упал на покрытую брезентом тележку.

И тут меня чуть не хватил удар — над краем тележки неожиданно появилось мертвенно-бледное лицо. Парализованные страхом, мы неотрывно смотрели друг на друга. Потом я вытащил из кармана пистолет. Тот человек застонал и зажмурился.

— Jetzt ist alles aus![36]

— Что за чертовщина — ты немец?

Я в изумлении опустил оружие, и затем появился еще один человек.

Они бежали из лагеря военнопленных километрах в полутораста севернее Алатыря. Сперва их было четверо; но один сорвался и угодил под колеса, другой спрыгнул прямо в руки троих русских. К счастью, обыскивать платформу русские не стали.

Мы изучили мою карту и поняли, что когда доедем до Саратова, нужно будет покинуть этот состав, чтобы он не увез нас к Каспийскому морю. Решили, что лучше всего будет держать путь к северо-западу от Сталинграда, где, по словам моих спутников, находились наши войска. Они попали в плен четыре с лишним месяца назад под Майкопом, и с тех пор немцы значительно продвинулись к Волге.

Доехав до Саратова, мы слезли посмотреть, нет ли другого поезда, на который можно забраться, если наш пойдет не в том направлении. Обнаружили штабель ящиков сырой рыбы, вскрыли один и наелись досыта. Сырая рыба очень вкусная, если основательно проголодаться. Пара кошек доела наши объедки и три рыбины, которые мы не осилили. Потом мы пошли обратно к своему поезду. Его там уже не было, но мы нашли другой и, поскольку там были грузовики и боеприпасы, поняли, что он идет в нужном нам направлении — к фронту.

И тут я впервые осознал, что возвращаюсь обратно на фронт. До сих пор я не задумывался, что делаю, но теперь при виде ящиков с патронами у меня открылись глаза. Опять ко всему этому! Раньше я думал только о том, чтобы выбраться из России, Советский Союз был опасным местом для меня. Но если я стремлюсь сохранить жизнь, стоит ли возвращаться на фронт? Быть в авангарде всех атак и в арьергарде всех отступлений? Этот парадокс был гнетущим. Почему жизнь так бессмысленна? Не проще ли всего сразу пустить пулю в лоб? Странно, необъяснимо, но в ту минуту я был подавлен сильнее, чем когда возвращался из проведенного с Урсулой отпуска. Возможно, наш брак и мой отпуск составили приятный, завершенный период; он давал мне утешающее сознание, что если я не получу больше ничего от жизни, у меня есть это. А в Советском Союзе у меня не было ничего внутренне завершенного. Я совершил по нему большое путешествие одиноким беглецом — правда, часто получал помощь, — и эта громадная страна показала мне среди всех моих личных страданий, как велик мир, как он красочен, как богат и полон авантюрных возможностей. Я видел нечто гораздо большего масштаба, чем маленькая, окруженная и удушаемая Германия. Я встретил женщину, словно бы сошедшую со златотканого ковра «Тысяча и одной ночи». Она, не колеблясь, дала мне то, что имела, и я знал, что всегда мог бы приходить снова и снова и всегда получать, что ей никогда не будет достаточно. Но я больше не приду; мы никогда уже не найдем друг друга. Громадная страна закрывала за мной свои огромные двери после моего краткого визита. Я испытывал дикое желание повернуть обратно, возвратиться к жизни на вулкане, найти снова мою принцессу и завершить это приключение.