Спать нам давали пять часов в сутки. Кормили жидким рыбным супом — три раза в день, но без хлеба. Хлеб считался роскошью, видимо, потому, что тучные житницы у Черного моря были оккупированы.

Вскоре нас перевели в лагерь для расконвоированных. Оттуда брали людей на заводы и другие предприятия, не находящиеся в прямом ведении ГПУ, условия там были гораздо более человечными и по-человечески бестолковыми. Обращались с нами прилично, даже немного платили. При хорошей смекалке можно было устроить, чтобы начальник записал тебя в специалисты, после чего ты становился незаменимым.

Наш поезд тащился пять дней и наконец прибыл в Енисейск. По пути мы проезжали озеро Калунда, набрали там уйму вяленой рыбы и едва не умерли от переедания. Впервые за очень долгое время мы наелись до отвала — и как страдали от этого! Ослабленные желудки не могли переварить столь обильной пищи, хотя сомнительно, что даже здоровый желудок мог бы справиться с более чем тридцатью такими рыбинами. Нас сопровождали двое порядочных пожилых людей из так называемого «голубого» ГПУ.

Новый лагерь в Енисейске оказался значительно лучше прежних. Правда, там было тесно, но мы никогда не ложились больше, чем по двое в койку. Кроме того, были относительно свободными и жестокому обращению не подвергались. Наоборот, между заключенными и начальством существовали довольно приятные отношения. Каждое утро и вечер мы являлись на перекличку, состояла она в том, что ты называл охраннику свою фамилию, и он записывал ее на доске. После переклички надписи соскабливали ножом. Бумаги для таких процедур не было. Если ты не являлся на перекличку, можно было получить по уху, но зверски никого не избивали. Очень часто дежурный солдат просто спрашивал у кого-нибудь из заключенных, может ли он гарантировать, что отсутствующий находится в лагере, и если получал ответ «да», говорил предостерегающим тоном:

— Скажи ему, что на сей раз я его отметил, но завтра должен явиться, а то рассержусь всерьез. Нужно соблюдать какой-то порядок.

В этом лагере со мной произошел один из самых удивительных случаев. «Специалистов» там отбирали следующим образом:

— Что умеешь делать?

Понимая, что получить работу специалиста жизненно важно, мы с Флайшманом назвались «специалистами по моторам».

Нас записали в группу специалистов. Когда мы обратили внимание офицера ГПУ, что записаны «специалистами», а не «специалистами по моторам», он весело улыбнулся, подмигнул и сказал:

— И что же вы будете делать, если потребуется повар, а вы числитесь «мотористами»?

Он был практичным человеком.

Начали мы с изготовления деревянных гаечных ключей. Никто не представлял, зачем они нужны. Этой работой занималось двадцать пять человек. Через несколько дней нас перевели в цех, где делали компасы и тому подобные вещи.

Половина продукции завода шла на выброс. Мне даже в самых диких фантазиях не могло прийти в голову, что работу можно так саботировать. К примеру, там строили моторный цех, занято было на этой работе не менее шестисот специалистов. Принимались все меры, чтобы здание получилось хорошим. Архитекторы и чины из ГПУ по нескольку раз на день замеряли объем выполненных работ и зарывались в чертежи и синьки. За ходом дел с большим любопытством следил весь город. Достроенный в конце концов цех получился наклонным, как Пизанская башня, и все кроме ответственных за этот шедевр смеялись громко, неудержимо, в том числе и лагерное начальство.

Так же обстояло дело с машинами в цехах. Они постоянно ломались, и рабочие тут же принимались радостно кричать: «Машина встала! Машина встала!».

Какой бы мелкой ни была поломка, на ее устранение уходил весь день, а брошенная в генератор горсть песка давала нам еще более долгий перерыв. Если для одной машины была нужна какая-то деталь, ее крали с другой, для нее — с третьей, и так далее, пока последняя не снималась с остановленной машины, для которой требовалось что-то из Москвы, чтобы она заработала снова. У нас был большой двигатель; однажды он сломался, и всему цеху пришлось прекратить работу. После долгого совещания мы, специалисты, решили, что, видимо, что-то неладно с запальными свечами. На складе таких свечей не оказалось, пришлось запрашивать их из Москвы. Через три недели пришел целый ящик, но когда его вскрыли, в нем оказались шурупы. В Москву ушло еще одно требование. Прошло еще три недели, пришел еще один ящик, на сей раз в нем были свечи. Но двигатель к тому времени тихо исчез, остался лишь маховик. Начальник цеха посмотрел на него, покачал головой и пошел к капитану Тургожскому, начальнику лагеря, пить водку.

Было бы ошибкой делать вывод, что в СССР дела повсюду шли так же бестолково, а саботаж был таким же обычным, как в Енисейске. Противостоящая нам армия действовала превосходно. Если ее боевая техника была не лучше немецкой — зачастую дело обстояло именно так — то по крайней мере не хуже, и притом менее сложной. А личный состав был лучше. Примитивнее, зато надежнее. Это было бы немыслимо в насквозь растленной стране. Многие будут склонны думать, что в Советском Союзе все так же прогнило, как в Енисейске, однако не следует спешить с выводами. Положение вещей в этом лагере не покажется удивительным, если принять во внимание, что там было тридцать тысяч подневольных рабочих, из них шесть тысяч иностранцев. Эти тридцать тысяч только и думали о том, как саботировать свою работу, или по крайней мере были совершенно равнодушны к тому, выпускается ли продукция и какого она качества. Мы были сравнительно хорошо обеспечены и заботились только о том, чтобы оставаться там. Другими словами, приходилось стараться, чтобы существующее положение вещей сохранялось как можно дольше.

Строительство больших каналов и электростанций, ирригационные работы, развитие тяжелой промышленности, распространение всеобщего образования говорят, что в этой громадной стране не могли жить одни саботажники. Дело просто в том, что размеры ее очень велики, поэтому ошибки и просчеты, от которых не свободно ни одно сообщество — поскольку люди не машины, — непременно обретают в глазах западноевропейца преувеличенные размеры и мгновенно привлекают к себе внимание. К этому нужно прибавить тот факт, что страна находилась в состоянии войны, и уже только по этой причине условия не могли быть нормальными.

Я познакомился с немецким коммунистом Бернхардом Крузе из берлинского Лихтерфельде[34]. После Первой мировой войны он сражался на баррикадах. В 1924 году перешел границу Советской России и был принят с распростертыми объятьями. Крузе был механиком, ему предоставили хорошую работу на одном из заводов в Ленинграде, где тот был мастером и наставником нескольких сотен людей. Получал высокую зарплату, пользовался всеми привилегиями верхушки советского общества, в том числе возможностью совершать покупки в партийных распределителях, где ни в чем не было недостатка. Женился на молодой москвичке. Затем в 1936 году его арестовали, посадили в тюрьму на Лубянке, и он сидел там два года, не представляя, за что. Когда во время инспекции тюрьмы к нему в камеру зашел офицер, Крузе спросил о причине своего ареста. Офицер послал за регистрационным журналом, нашел фамилию Крузе и стал читать:

— Вас зовут Бернхард Крузе; вы родились в Берлине в тысяча девятьсот втором году, женаты на Екатерине Волиной. Вы механик, работали на нескольких заводах в Ленинграде. Получили почетную грамоту за обучение русских рабочих, член партии.

Офицер читал дальше. И покачал головой.

— Это кажется странным.

Потом наконец воскликнул:

— Ага! Вот оно. В тысяча девятьсот двадцать четвертом году вы перешли через польскую границу в Советский Союз. Это противозаконно!

— Да, но всем известно, как и когда я оказался в Советском Союзе. Я получил советский паспорт и прожил здесь до ареста двенадцать лет.

Офицер пожал плечами.

— Должно быть, вы утаили что-то от ГПУ, и теперь это выяснилось.

Через год Крузе приговорили к пятнадцати годам заключения за незаконное проникновение в Советский Союз — очевидно, с целью шпионажа. О приговоре ему объявили в камере, так что он не видел даже тени судьи.