Напоследок мы спустились в подвал, вынести из которого трупы не было никакой возможности. Мы, команда могильщиков в черных мундирах танковых войск со смеющимися мертвыми головами на петлицах, пустили в ход огнеметы для уничтожения последних слизистых останков того, что некогда было людьми. Когда мы приближались, живые разбегались в ужасе.

Под красными, шипящими языками пламени все превращалось в пепел. Воздух дрожал, когда срабатывали наши детонаторы. Последние остатки домов рушились в густых тучах пыли.

Единственное армейское сообщение об этом аде лаконично гласило: «Несколько городов на северо-востоке Германии перенесли жуткие налеты авиации противника. Особенно тяжелым налетам подверглись Кёльн и Ганновер. Множество бомбардировщиков противника сбито нашими зенитчиками и истребителями. Возмездие не заставит себя ждать».

Оружие выдается солдату для того, чтобы он его применял. Так сказано в наставлениях, а наставлениям солдат должен повиноваться.

Оберст-лейтенант[14] Вайсхаген любил наставления. И постоянно напоминал всем: «Учишься только по наставлениям и на примерах».

Ему довелось узнать на собственном опыте, что наставления наставлениями, однако очень неприятно, когда пуля сбивает фуражку у тебя с головы.

В течение восьми дней мы проходили обучение на новых танках. Мы вернулись в казармы из пользующегося дурной славой Зеннелагера возле Падерборна, самого ненавистного учебного поля в Германии.

Солдаты говорили, что Бог создал Зеннелагер, пребывая в отвратительном расположении духа. Лично я полагал, что какой-то смысл в этом есть. Столь же неудобную местность с песком и болотом, густыми кустами и непреодолимыми колючками найти трудно. Она наверняка более безлюдная и гнетущая, чем пустыня Гоби. Ее проклинали тысячи солдат, которые проходили там обучение во времена кайзера, а потом гибли в ходе войны 1914—1918 годов. Добровольцы в стотысячном рейхсвере, избравшие солдатскую стезю, спасаясь от безработицы, начинали тосковать по серой безнадежности гражданского безработного, предпочитая ее ежедневному испытанию в аду, который представлял собой Зеннелагер. Нам, солдатам-рабам Третьего рейха, приходилось тяжелее, чем всем им, и пресловутый унтер-офицер Химмельштос[15] времен кайзера не шел ни в какое сравнение с нашими офицерами и фельдфебелями в том, что касалось повседневной практики армейского садизма. Он был просто-напросто младенцем.

Там были казнены многие люди, приговоренные к смерти трибуналом Рейн-Вестфальского военного округа. Но, как однажды сказал Старик, смерть должна быть счастливым избавлением уже хотя бы от необходимости видеть невероятно гнетущую, сокрушающую душу местность, которую представлял собой Зеннелагер.

В первую ночь меня и Плутона назначили в караул. Нам пришлось стоять в касках, с винтовками и завистливо смотреть на наших везучих друзей, которые шли в город смыть привкус учебного поля пивом и шнапсом.

Порта грациозно протанцевал мимо нас, хохоча во все горло. Мы видели в его громадном рту последние три зуба. Армия выдала ему зубные протезы для верхней и нижней челюстей, но он носил их в кармане, аккуратно завернутыми в грубую протирку, которой перед строевыми смотрами чистилась винтовка. За едой Порта торжественно разворачивал искусственные челюсти и клал с двух сторон тарелки. Когда он съедал свою порцию и все добавки, какие ухитрялся выпросить, то чистил «зубы» этой тряпкой, старательно заворачивал их в нее и снова клал в карман.

— Смотрите, чтобы ворота были широко открытыми, когда вернется папочка, — усмехнулся он. — Я буду таким пьяным, каким вы давно меня не видели, и мой видавший виды мужской орган уже пришел в страх от той работы, которую я предназначил ему. Пока, солдатики, старательно охраняйте прусские казармы.

— Ублюдок рыжий! — проворчал Плутон. — Пошел кутить, а лучшее, на что мы можем надеяться, это игра в «двадцать одно» с сопливыми новобранцами.

В глубоком унынии мы сидели в столовой, ели суп из крапивы — вечный Eintopf[16], от которого нас слегка подташнивало.

Там было еще несколько новобранцев — они разыгрывали из себя взрослых, так как носили мундиры. Почти вся их самоуверенность улетучится, когда они получат приказ на марш и окажутся в боевой части на Восточном фронте.

Там был и фельдфебель Пауст с несколькими младшими командирами. Пил пиво на свой шумный, жадный манер. Увидев нас с касками и винтовками, поедающих отвратительный Eintopf, он захохотал и заорал на казарменном жаргоне:

— Эй, вы, поросята, нравится вам караульная служба? Здесь папочка, который позаботился об этом. Я решил, что вам нужно немного отдохнуть. Завтра будете благодарить меня за то, что не страдаете с похмелья, как все остальные.

Не услышав ответа, Пауст приподнялся, опираясь на громадные кулаки и выпятив массивную прусскую челюсть.

— Отвечайте! Устав требует, чтобы солдаты отвечали своим начальникам! Никаких фронтовых манер. У нас здесь законный, цивилизованный порядок. Имейте это в виду, коровы!

Мы неохотно встали и ответили:

— Так точно, герр фельдфебель, нам нравится караульная служба.

— Что, свиньи, задницы отяжелели? Черт возьми, я скоро этим займусь. На плацу или в Зенне.

И, вскинув руки, рявкнул:

— Можете садиться!

Мы медленно сели, и я прошептал Плутону:

— Есть ли на свете более низкая тварь, чем обладатель маленького чина, с которым он — все, а без него — ничто?

Плутон сердито посмотрел на меня.

— Такая тварь — ответственный за обучение офицер. Он должен использовать эту мразь, чтобы она выполняла его работу. Пошли скорее отсюда, пока меня не вырвало.

Мы быстро встали, но едва подошли к двери, Пауст заорал:

— Эй вы, усталые герои! Не слышали о положении устава, требующего отдавать честь старшему по званию, входя в помещение и выходя из него? Не пытайтесь обходить устав, болотные вши!

Дрожа от бессильной ярости, мы подошли к его столу, щелкнули каблуками и вытянули руки по швам. Плутон оскорбительно-громко заорал:

— Обер-ефрейтор Густав Эйкен и фаненюнкер[17] Свен Хассель покорно просят у герра фельдфебеля разрешения покинуть столовую и отправиться в караульное помещение у ворот номер четыре, где мы будем исполнять возложенный на нас долг!

Пауст снисходительно кивнул и поднял к широкому, потному лицу громадную кружку.

— Можете идти?

Громко щелкнув каблуками, мы повернулись кругом и с топотом пошли из пара и вони столовой.

Снаружи Плутон принялся непристойно браниться. Закончил он тем, что повернулся задом к закрытой двери столовой, задрал ногу и громко испортил воздух.

— Скорей бы опять на фронт. Если мы застрянем здесь надолго, я сверну шею этому Паусту так, чтобы он мог нюхать свою задницу.

Мы уныло сидели в караульном помещении, играли в «двадцать одно», но вскоре нам это надоело. Мы уселись на стулья с высокими спинками и принялись жадно разглядывать очень уж порнографические журналы, которые дал нам Порта.

— Вот это задница! — усмехнулся Плутон и указал на девицу в моем журнале. — Найти бы такую девочку, я показал бы ей, на что способен. Люблю бедра, которые едва можно обхватить руками. Как бы тебе понравилась здоровенная корова вроде этой, лежащая на столе в одной комбинации?

— Не особенно, — ответил я. — Мне нравятся те, которых ты назвал бы тощими. Смотри, а вот эта очень ничего. Менять бы таких каждые полгода, я бы выдержал тридцать лет войны.

Начальник караула, унтер-офицер Рейнхардт, подошел и наклонился над нашими плечами. У него потекли слюнки.

— Вот это да! Где берете такие журналы?

— Как это где? — высокомерно ответил Плутон. — Их каждую среду раздает Ассоциация молодых христиан[18]. Спроси у девки в канцелярии. У нее их целая пачка под Библиями.