Хоть мы и были шумной компанией на большой войне, мы оставались маленькой, иногда беспечной компанией: мы были всего-навсего одиннадцатью друзьями, можно сказать, — одиннадцатью братьями от разных родителей; нас связывало то, что все мы были обречены смерти. Мы легко поддавались переменам настроения: то парили в облаках, то валялись в прахе. Наши мечты о будущем были странными. Однажды Штеге сказал:

— Не могу дождаться того дня, когда смогу почесать свинью за ухом без мысли о том, какой вкусной она будет приготовленной с яблоками.

Мы часто говорили о женщинах — не только о тех, которых встречали в борделях, или санитарках и телефонистках в тылу, но и о недосягаемых идеальных женщинах, непостижимых, пахнущих весенними цветами. О женщинах, которые одаривали нас только дружелюбной улыбкой и ничем больше; утешали словами и, может быть, мимолетной лаской, которая так много для нас значила, — на таких мы мечтали жениться.

Старик резко выделялся среди нас. Как, к примеру, только что, когда плакал. Это часто случалось, когда он получал письма из дома. Собственно говоря, Старик руководил ротой, хотя командиром ее был гауптман фон Барринг. Старик решал за нас большинство дел. Его слово являлось законом. Он был умным. Был по-настоящему взрослым. Был нашим отцом. Когда случалось что-то серьезное, мы искали у него утешения и совета. Он сидел в раздумьях вместе с нами, полузакрыв глаза, и глубоко затягивался своей старой трубкой перед тем, как давать ответ. Было особенно тяжело, когда он вынимал трубку изо рта, вытирал насухо и отвечал лишь потом. На утомительных маршах именно он всегда решал, когда настало время отдыха. Фон Барринг постоянно спрашивал его совета. Старик всегда следил за тем, чтобы вновь назначенные командиры отделений и танковых экипажей были опытными. И если выпускник офицерского училища горел желанием набраться фронтового опыта, это ,не имело значения. Неопытность означала смерть и увечья для нашей крепко спаянной группы друзей. Положенных учений с нами не проводили. На передовой это было ни к чему. Когда Старик называл какого-нибудь человека хорошим, он был хорошим.

Когда Старик и Порта отводили кого-то к фельдшеру, можно было не сомневаться, что этого человека завтра направят к врачу и что он отправится в госпиталь с высокой температурой. Как им это удавалось, никто не спрашивал. Весь полк знал, что Порта своевольничает, как вздумается. Никто не считал его воплощением чести или хотя бы уличным мальчишкой с очищенной душой, однако ни один епископ не нашел бы никаких серьезных изъянов, если б занялся анализом его своеобразной души.

Сидя за столом, невообразимо грязный, в цилиндре и с моноклем, рыгающий после того, как приложится к бутылке, он излучал полную противоположность надежности. Он был солдатом, бродягой, превосходно обученным убийцей, который, не моргнув глазом, вонзит длинный боевой нож в живот противнику, а потом, усмехаясь, вытрет о рукав кровь с лезвия. Он сосредоточенно подпиливал пули, чтобы они стали разрывными, в надежде поразить ими ненавистного офицера, — такого, каким был гауптман Майер. Хладнокровно убивал ради куска хлеба. И без малейших угрызений совести взорвал бы наполненный людьми бункер, если б ему приказали.

Кто превратил его в безжалостного дикаря? Мать? Друзья? Школа? Нет. Тоталитарная власть, казарменная бетономешалка, воинственные фанатики с их безумными идеями о войне и отечестве. Порта хорошо усвоил девиз, запечатлевшийся у него в голове, как и у нас. «Делай, что хочешь, только не попадайся. Если попадешься, твое дело швах. Нужно быть крутым, циничным, иначе тебя затопчут насмерть. Позади тысячи, готовых раздавить тебя, если окажешься мягким. Есть только один способ уцелеть: будь жестким и жестоким. Если поддашься гуманистическим идеям, тебе конец».

Вот таким был сформирован Порта. Это кредо не только воинственных прусских нацистов. Оно существует повсюду, где властвует тоталитаризм.

Войди в казарменные ворота, присмотрись — и ты побледнеешь от жалости. Попробуй взглянуть на обучаемых новобранцев объективно. Вообрази их с неестественно тощими телами, с комичным выпячиванием груди, рубленой речью, безгубыми лицами и тупыми глазами рептилии. Представь их в полосатой тюремной одежде на осмотре у психиатра. Какой ярлык придется волей-неволей навесить врачу на большинство из этих зловещих учеников солдатскому ремеслу? Я знаю, потому что провел много лет с людьми, прошедшими стадию ученичества.

В нас уничтожили все человеческое. Мы ведали только отместку тем смертоносным оружием, которое вложили нам в руки.

В анатомии мы разбирались не хуже врачей. С завязанными глазами знали, куда направить пулю или нож, чтобы причинить как можно больше боли.

Сатана сидел за камнем и посмеивался.

Наших раненых эвакуировали по воздуху. Лейтенант Хардер и все остальные лежали в госпитале, за много километров от белого русского ада.

Нас опять включили в состав боевой группы. Место Хардера занял обер-лейтенант Вебер. Он командовал пятой ротой, а гауптман фон Барринг — всей группой.

Само собой разумелось, что боевая группа идет первой в любой атаке. Отягощенные оружием и боеприпасами, мы медленно двигались к месту ее начала.

— Как всегда, наряд для восхождения на небо, — пробурчал Плутон.

— То есть для путешествия в ад, — усмехнулся Порта. — Никому из вас, олухов, на небо не попасть!

— А ты попадешь? — спросил Легионер.

— Да. Есть какие-нибудь возражения, жалкий пустынный кочевник? — спросил Порта и, перекрестясь, исчез в темноте. — Во имя мое, аминь.

Малыш захохотал.

Подбежал обер-лейтенант Вебер и раздраженно прошептал:

— Прекратите смех. Можно подумать, вы хотите, чтобы русские напали на нас.

— Нет-нет, мы их боимся, — донеслось из темноты.

Обер-лейтенант Вебер хрипло выкрикнул:

— Кто это?

— Святой Петр и Пресвятая Троица, — последовал ответ.

Засмеялись все, кроме Вебера, не узнавшего голоса Порты. Обер-лейтенант разозлился и забыл о тишине.

— Иди сюда, наглец! — выкрикнул он. Голос его дрожал от ярости.

— Нет, боюсь. Ты меня отшлепаешь, — ответил Порта из темноты.

— Прекратить! — вышел из себя Вебер.

— Прекрати, — донеслось от Порты.

Обер-лейтенант ринулся в колонну, схватил первого попавшего солдата и зашипел:

— Кто смеет потешаться над офицером? Приказываю назвать его фамилию, или расплачиваться будет вся рота. Я знаю, как усмирять вас, скоты!

Единственным ответом было рычание. Из темноты понеслись угрозы:

— Слышали, мальчики, кое-кто хочет получить гранатой по башке!

— Здесь тебе придется сменить тон, важная шишка. Мы не привыкли к таким, как ты! (Это был голос Малыша.)

— Трущобное дерьмо! — завопил Вебер и побежал к гауптману фон Баррингу. Мы услышали его жалобы, крики о бунте и трибунале.

Фон Барринг отнесся к нему холодно.

— Прекрати эту чушь. У нас хватает других проблем.

Снег скрипел под ногами. Мороз был глашатаем бархатно-темной ночи. Когда кто-нибудь задевал ветку дерева, на него дождем иголок сыпались снежинки.

Нам было приказано бесшумной атакой вторгнуться в позиции русских. Стрелять разрешалось лишь в крайнем случае, для самозащиты.

Порта вынул боевой нож, поцеловал лезвие и с усмешкой сказал:

— Скоро тебе снова придется работать, мой дорогой. Ты будешь пронзать животы и вырезать кадыки, для чего тебя и сделали девушки на заводе.

Легионер с Малышом предпочитали саперные лопатки, которыми покачивали, словно пробуя на вес. Каждый был готов действовать избранным способом.

— Аллах акбар, — прошептал Легионер и скрылся.

Мы двигались вперед бесшумно, как учили нас в лагере финны. Оружием ближнего боя мы владели превосходно. Но русские тоже, особенно сибирские стрелки. Они рвались в рукопашный бой.

До Комаровки мы дошли без единого выстрела. Кое-кто из нас измазался кровью; она быстро замерзала, и вскоре наша одежда стала твердой, как деревянная.