– Тогда мы вернемся к выбору войска, – ответил Полисперхонт.

– Если же мальчик, – с жаром продолжил Антипатр, – я первым принесу к его колыбели свой меч и буду при нем неотступно, пока он, возмужав, не освободит вернейшего из своих подданных от обязанностей регента. Вверяете ли вы мне эту ношу?

Антипатр вопросительно взглянул на Асандра: младший брат Пармениона немногим уступал наместнику возрастом и по праву должен был высказаться первым.

– Ты старейший среди нас, – медленно сказал Асандр, – ты назначен самим царем, только он может сместить тебя.

– Мы с тобой, Антипатр, – горячо заявил Аттал.

– С тобой... – выдохнул Кратер.

– У меня нет желания становиться изменником снова, – заявил Мелеагр, – поганое занятие. Я присягаю тебе, Антипатр.

– Какой срок у царицы? – спросил Эвмен.

– Осталось ждать два месяца.

– Подождем. И я клянусь в верности тебе, регент, – сказал Эвмен.

"Как же мы были слепы. Как я был чудовищно слеп... Ведь ничто не скрывалось, были письма, разговоры. Кому какое дело, что творится в захолустном Эпире, этом медвежьем углу... Все устремились на восток, клацая зубами, истекая слюной по лакомой добыче. Поистине, когда боги хотят наказать – они лишают разума"...

На следующее утро Антипатр собрал всех воинов, "своих" и "чужих", у погребального костра друга.

Неандр, Медон и Андроклид стояли в первых рядах. Рука декадарха висела перед грудью на шейной лямке. Вечером опытный врач, выбросив обломки неандрова копья, заново зажал ее в лубки и перебинтовал. Андроклид поглаживал руку и крутил головой, высматривая знакомцев среди тех, кто уходил с Александром. Вид у них был особенно замученный, но и антипатровы воины свежестью лиц не слишком выделялись.

Антипатр взошел на помост, сколоченный на скорую руку и, видя гнетущую тревогу, смятение людей, без долгих предисловий объявил воинам новость и попросил поддержать "решение совета".

Македоняне притихли, а едва наместник закончил речь, вообще потеряли дар речи. Воцарилась мертвая тишина. Каждый пытался осмыслить невероятное. Наконец чей-то голос негромко произнес:

– Так как же это?.. Зря кровь проливали?..

Раздался всхлип.

Андроклид повернулся к Неандру, открыл рот, собираясь что-то сказать, но так и не смог: ком в горле перехватил дыхание.

– А Ламах-то... – прошептал Медон.

Один из воинов сел на землю, обхватил голову руками и глухо застонал, покачиваясь.

– Слава царице Клеопатре, – негромко сказал кто-то в первом ряду, неподалеку от Андроклида.

– Слава... – пробормотал декадарх, вскинул голову и крикнул, – слава!

"Это судьба, она сильнее всех. Такой выпал жребий и не стоит роптать. Слава!"

– Слава внуку Филиппа! – закричали сзади, не допуская и мысли, что может быть иначе.

– Слава Клеопатре!

Македоняне, еще вчера сражавшиеся друг с другом, а теперь стоявшие в общей толпе, все вперемешку, закричали разом. Славили и Олимпиаду, и Антипатра. Славили Филиппа, Геракла, прародителя Аргеадов. Перечисляли всех богов, состязаясь в витиеватости здравниц. Они сошли с ума, обнимались, орали, пускались в пляс. Огромное напряжение последних дней всесокрушающей лавиной неслось вниз в пропасть отчаяния. Можно снова жить и радоваться жизни. У них будет царь, законный, не самозваный. У них есть будущее.

– Ну, как он?

– Гораздо лучше, похоже, для жизни уже нет опасности. Жар спал.

– А глаз?

– Правый?

– Да.

– Что ему сделается? Удар же пришелся слева. Но повязку пришлось наложить так, что и правый сейчас закрыт.

Птолемей вздохнул.

– Значит, он думает, что полностью ослеп?

– Боюсь, что так. Я говорил ему, что это не так, но он меня не слушает.

– Не удивительно. Он очень боится слепоты. Потеря второго глаза просто убила бы его. Та стрела, под Перинфом, которая сделала его похожим на царя Филиппа, изрядно испортила Антигону характер. Я помню, как кто-то из молодых обозвал его Циклопом, так еле отбили дурня, а то бы ему хана. Рука у Антигона, что молот.

Тезка покойного царя, врач Филипп-акарнанец лишь покачал головой.

– Царю Филиппу увечье не мешало быть первым среди мужей. Он и одним глазом видел больше, чем иные двумя.

– Кроме глаза он тебя о чем-нибудь спрашивал? – поинтересовался Птолемей.

– Он только и делает, что спрашивает. Сначала в бреду кричал, сражался с персами, потом пришел в себя и стал спрашивать. Правда, вопросы не отличаются разнообразием. Его интересовало собственное местонахождение. Хотел узнать, куда направился царь. Он уверен, что войско ушло вперед, а его оставили гнить среди раненых. Рвется к Александру, порывается снять бинты, хоть вяжи его. Грозится мне руки вырвать. Сейчас уже поутих немного, ослаб.

– Ты ему...

– Не сказал. Он даже не спросил, кто победил.

Птолемей горько усмехнулся.

– На этот вопрос легко ответить правду. Можно мне к нему?

– Сейчас, да, – врач улыбнулся, – ты чрезвычайно деликатен, Птолемей. Селевк и Леоннат состязались в измышлении страшных кар на мою голову, если я не впущу их.

– Не сердись на них, Филипп, – сказал Птолемей, – все мы сейчас не в себе.

Внутри прохладно, просторно и уютно – акарнанец умело подбирал покои для пациентов. В Лампсаке Птолемей занял пустующий дом Мемнона-родосца, что бился на стороне персов при Гранике во главе греческих наемников. "Вольный" Лампсак уже больше ста лет управлялся эллинами, которым время от времени его дарили персидские цари. Последний раз город был подарен ныне покойным Артаксерксом Охом именно Мемнону, но родосец бежал из своих владений еще два года назад, когда передовые части македонян под командованием Пармениона, заняли всю Троаду в ожидании высадки основных сил сначала царя Филиппа, а затем Александра.

Птолемей впервые переступил порог эллинского дома в Азии и с любопытством его осматривал, пытаясь найти присутствие чего-нибудь варварского. Нашел довольно быстро: в одной из комнат пол застлан коврами, ими же завешены стены, а из мебели лишь низкий столик посередине. На столике стояла серебряная посуда непривычного вида. Судя по всему, комната предназначалась для приема гостей-персов. Ей уже давно не пользовались, но рабы, оставшиеся в доме, исправно протирали здесь пыль, выколачивали ковры. А в остальном – дом, как дом. Не отличить от жилища какого-нибудь богатея в тех же Афинах. Вот и верь тому, что эллины-ионийцы живут под пятой персидского царя в страшном угнетении, лишенные возможности вести привычный образ жизни.

Комната, которую врач подобрал для раненого, выходила, как и прочие, в перистиль, внутренний дворик, но в отличие от большинства других помещений она закрывалась не занавеской, а деревянной дверью. Хорошо смазанные бронзовые петли позволили Птолемею войти совершенно бесшумно, однако он не остался незамеченным: возникший сквозняк заставил человека, лежавшего на постели, установленной изголовьем под маленьким окном с полуоткрытыми ставнями, повернуть к вошедшему лицо. Он не мог видеть Птолемея: глаза скрыты под белой повязкой, закрывавшей всю верхнюю часть лица.

– Это ты, Филипп? – спросил раненый, повернув голову.

Правая сторона его лица, украшенная темной десятидневной щетиной, почти уже бородой, резко контрастировала с левой. Борода росла неровно: у подбородка гуще, реже на щеках.

Тонкое пестрое покрывало не скрывало лишь мощных рук и плеч, ширина которых оставляла позади совсем не хилого Лагида. Ширококостный мощный муж, ростом превосходил Птолемея на целую голову. Впрочем, сейчас, когда он лежал, это сложно оценить.

– Радуйся, Антигон, – негромко поприветствовал его Лагид, – хвала богам, я вижу тебя живым и почти здоровым.