— Мать! Гости дорогие у нас!
Жена его, Вера Прокопьевна, выглянула из тёмной прихожей, сощурилась на свет и, узнав парней, насмешливо протянула:
— Чево? Дорогие? Смотри ты, драгоценности какие!
Она засмеялась, и слова и тон её сошли за шутку. За столом тоже рассмеялись. Она сняла пальто и вошла в комнату, низенькая, румяная толстушка, круглолицая, с рыжими гладкими волосами, веснушчатая, белозубая и кареглазая. Она работала бухгалтером на мясокомбинате и нередко допоздна задерживалась на работе.
Макар Игнатьевич весело взмахнул руками, как бы исполнил ими какой-то замысловатый танец.
— Стакан тащи — дочь сватают!
Вера Прокопьевна сделала вид, будто вроде бы удивилась, но тут же придала лицу выражение, которое можно было истолковать только так: "Ну что ж, и наша дочь не хуже, чем у других". Она почти так и сказала:
— Ну что ж, давайте знакомиться, коль, пришли.
Игорь поспешно поднялся, скрежетнув стулом. Лицо его пылало. Потупившись, он усиленно тёр ладонь об ладонь и сипло покашливал. Рядом с ним вскочил Васька:
— Мой друг, Игорь Андреич Макарычев, славный мастер забойного цеха.
— Да уж знаю, знаю, каждый месяц дважды зарплату выписываю, — журчащим, ненатуральным голоском сказала Вера Прокопьевна. — Мы, бухгалтерские, хоть вас и не видим, а всё про каждого знаем. Через зарплату всё видать, весь человек как на ладони.
— Ну и чего там про него видно? — шутливо спросили Васька.
— Ну что видно? Видно, что серьёзный парень: исполнительных листов нет, премии каждый месяц, без удержаниев, идут. Не прогульщик — вычетов нет. А по рационализации ни разу не получал. Налог за бездетность вычитают. Вот вам и анкета. Не так, что ли?
— Ага, ага, — закивал Игорь.
Она подала руку, он стиснул её так, что Вера Прокопьевна ойкнула.
— Хороший парень! — хлопнув по столу, решительно сказал Макар Игнатьевич. — По всем статьям!
— О-о-о, — пропела Вера Прокопьевна, изобразив удивление, словно только что увидела мужа, — а ты уже хорош.
— А как же! Я всегда хороший, — он снова потанцевал руками. — Давай стакан, выпьешь с нами.
— Ну уж по такому случаю…
Она сходила на кухню, принесла гранёную рюмочку. Её стали уговаривать выпить из стакана — побольше, но она твёрдо отказалась, и ей налили в рюмку. Остатки водки выпили за матерей. Поговорили о погоде, что не было ещё настоящих морозов, о том, что меньше стали пригонять скота на комбинат, что не дают ему отдохнуть, поправить вес, а гонят без пересадки в забой, что неинтересные картины стали завозить в клуб — о том о сём, и парни поднялись из-за стола. Макар Игнатьевич пошатывался и глядел осоловело. Игорь ступал твёрдо, на всю ступню, движения его сделались угловатыми, резкими, и он то и дело сильно тёр ладонь об ладонь, словно старался стереть с них приставшую краску. Васька блаженно улыбался и заплетающимся языком бормотал про то, какие Стрыгины хорошие люди и что он тоже "завяжет" с холостой жизнью.
Когда гости ушли, Вера Прокопьевна устроила мужу подробный допрос и постепенно, не без труда, вытянула из него всё, о чём они тут без неё говорили. Макар Игнатьевич куражился, ломал дурака, канючил ещё выпивку, говорил, что дочь его и, за кого он пожелает, за того и отдаст её. Вера Прокопьевна постелила постель и прикрикнула на него, чтобы ложился спать, но тут пришла Танька, и Макар Игнатьевич разошёлся пуще прежней. Он вдруг стукнул кулаком по столу и закричал:
— Татьяна! Поди сюда!
Танька показалась в дверях и, сокрушённо вздохнув при виде пьяного отца, ушла на кухню, где мать мыла посуду. Макар Игнатьевич явился вслед за ней и, привалившись к косяку, помахал руками.
— Ты на меня не вздыхай, выпил недаром. Дело такое… Танька! — крикнул он визгливо. — Бутылку должна поставить отцу. Мужика тебе нашёл! Благодарить должна, а не вздыхать.
— Ага, сейчас, разбежалась, — насмешливо огрызнулась Танька.
— Да, спасибо! — задиристо сказал Макар Игнатьевич.
— Всю жизнь мечтала.
— Дура ты! Ничего ты не понимаешь.
— На это понятия хватит. Сам же говорил — ума не надо. Уж как-нибудь, когда надо будет, сама найду.
— Чего искать? Сам пришёл. Чем плох?
Макар Игнатьевич катался спиной по косяку, казалось, вот-вот он соскользнёт и рухнет на пол, но он каким-то чудом удерживался на ногах, еле ворочая языком.
— Чем плох? Не алиментщик. Трудяга.
— Ну ладно, хватит, иди спать, — вмешалась Вера Прокопьевна. Она вытерла руки об фартук и, крепко взяв мужа за локоть, увела в комнату.
Почувствовав твёрдую власть жены, Макар Игнатьевич сразу скис, размяк, как послушное дитя, разделся и улёгся в постель. Вскоре он захрапел на всю ивановскую.
Разговор начался без надрывного усилия, как бы сам собой.
— Ишь, обрадовался, — вроде бы сердито проворчала мать, вернувшись на кухню.
— Чему радоваться-то? — сказала Танька.
— Дак я и говорю, — согласилась мать.
Танька внимательно посмотрела на неё — мать выдержала взгляд и, обняв Таньку, вздохнула:
— Эх, невеста, невестушка ты моя.
— Мама! — воскликнула Танька. — Мамочка! Я не хочу замуж. Не хочу!
— Доченька! Да кто ж тебя заставляет? Господи! Не хочешь, не ходи.
— Да, вон отец уже решил за меня.
— Никто ничего не решил, — строго сказала мать.
Они сели за стол. Вера Прокопьевна достала из шкафа мешочек с кедровыми орехами и сыпанула горкой на стол, прямо на клеёнку. Орехи были свежие, осеннего сбора, крупные, чистые, чуть прикаленные для сухости. Вера Прокопьевна принялась щёлкать — быстро, аккуратно, деловито. Танька сидела насупившаяся, с красными глазами. Вера Прокопьевна придвинула ей орехи:
— Танюша, выше нос!
Танька вдруг упала головой на стол и разрыдалась.
— Ну вот, — недовольно сказала мать, отшвырнув орехи в кучу. — Чего ты? Никаких причин нет реветь.
Она подождала немного в надежде, что дочь успокоится, но Танька всё каталась головой по столу и всхлипывала. Тогда материнское сердце смягчилось, и Вера Прокопьевна обняла Таньку, горячо прижала к себе.
— Ну, ну, глупышка, чего же ты ревёшь? Ну, успокойся, дурочка, никто тебя не тронет. Ну…
Танька затихла в её руках, обмякла.
— Мамочка, давай уедем отсюда, — хлюпая носом, сказала она.
— Уедем? Куда? — тусклым, равнодушным голосом спросила мать.
— Хоть куда. Прошу тебя, умоляю.
— Куда ехать-то? Зачем?
— Не могу тут. Тоска. Скотину жалко. Мне уже тёлочки по ночам снятся. Не могу видеть эту кровь, мясо. Давай уедем.
— Не говори глупостей. — Мать отстранилась от Таньки — глаза строгие, чужие. — Тут родина, работа, квартира вон какая. Да и отца не отпустят.
— Подумаешь, незаменимый! — фыркнула Танька.
— А чего? Ты отца не суди, мала ещё. Он хоть и занудистый, а работает честно. Уважают его, считаются.
— А я тут жить не могу! — точь-в-точь как отец, взвизгнула Танька. — Обо мне-то ты почему не думаешь?
— Думаю, и об тебе думаю, — возразила мать. — Вон нынче позвонили из промтоваров, предупредили — кофточки поступили, импортные, японские, по сорок пять рублей. Попросила отложить твой размер. Завтра сходим в перерыв, посмотрим. Шаль тебе свою подарю, маленькая была, всё примеряла. Туфли новые купим. Будешь у нас не хуже других.
— Я с комбината хочу уйти, — проворчала Танька. — Сил моих уже нету.
— А как же другие?
— Другие могут, а я не могу.
— Ишь ты, фря какая! — мать засмеялась, и снова её грубоватый тон и обидные слова сошли за шутку.
— Да, фря! — воскликнула Танька. — Они когда недобитых режут, знаешь, как те кричат. У меня прямо мороз по коже.
— Привыкнешь.
— Ага, привыкну. Сама живодёркой стану.
— Ну а как же, доченька? Зачем же скотину держат? На молоко да на мясо. Вон и постановлений сколько по мясу — всё больше и больше требуют. Так что ты не права. Ну если уж так противно, давай подыщем другую работу. Только у нас не очень-то разбежишься. Нянечкой в больницу? Или уборщицей куда-нибудь? Тоже не ахти какая работа.
