Вторую неделю лишь по ночам двигались вдоль советской границы ханские всадники, выискивая мало-мальскую лазейку, чтобы незамеченными прошмыгнуть на территорию Советского Туркменистана. Но такого места пока не находили. Ехали в полной тайне, избегая встреч с людьми, объезжая села, чабанские коши.

Эшши-хан часто оглядывался – на лошади, понуро тащившейся за ним, громоздилось тело отца. Ханские останки, прежде чем обернуть в два слоя плотного миткалевого савана и зашить в большой кожаный мешок, забальзамировали. Так поступили по совету одного гератского сановника, благоволившего к покойнику и позаботившегося вызвать какого-то беглого индуса, с вороватыми глазами, который, поторговавшись, взялся за баснословную плату забальзамировать ханское тело.

Каждую ночь нукеры сменяли друг друга у лошади, везшей покойника, и скакали до зари, пока кони не начинали спотыкаться от усталости. Вот когда Эшши-хан пожалел, что не захватил побольше запасных коней – то ли слишком понадеялся, что легко проскочит за кордон, то ли пожадничал: табун-то теперь его, а не отцовский.

Где-то возле Бадхыза отряд издали заметил пограничников, но красные, видимо, не обратили внимания на нукеров или виду не подали. Уже тогда Эшши-хану пришла мысль развязать себе руки, там же предать отца земле. Какая разница, где гнить? А это хоть на виду родной земли, как он сам просил, только на афганской стороне… Ну, хоть бы кто из этих идиотов заговорил о том, – Эшши-хан выжидающе оглядел своих нахохлившихся спутников, которых, наверное, больше, чем его, тяготила эта дорога в никуда… Ему, сыну, связанному словом, не приличествует о том разговор затевать… Можно ли предать мечту отца? Разве отсвет славы Джунаид-хана не падает и на него, Эшши-хана… А отец всю жизнь как одержимый мечтал о славе Исмамыт Ата, лелеял надежду, что, будучи похороненным в Бедиркенте, сможет затмить самого святого, и тогда предадут забвению своего прежнего идола и станут поклоняться ему. Но какая разница, что будет думать чернь о тебе после смерти… Сам же Джунаид-хан всегда твердил: «Жизнь – это все, смерть – ничто, пустота, небытие… От человека, кроме памяти, худой или доброй, ничего не остается…»

«Но я-то еще топчу эту землю, – Эшши-хан ощупал себя, будто хотел убедиться, что жив. – Что скажут почтенные люди Герата? Что подумают, узнав, что не исполнил последней воли отца? Вот языками почешут! Чего доброго, донесут королю афганскому… Еще неизвестно, как преподнесут, но одно ясно – оболгут непременно. Что стоит тогда объявить меня гяуром, вероотступником, в зиндан заточить и моим богатством овладеть?!»

Поздней ночью отряд добрался наконец до двух высоких холмов, расположенных на иранской территории, а их подножия, усыпанные валунами, огромной кишкой вдавались в советскую землю. Вот здесь, на стыке границ трех государств, Эшши-хан задумал просочиться в Туркмению. Иранцы, как и афганцы, границу свою почти не охраняли, выставляя пограничные посты лишь на контрольных пунктах, а вот большевики – будь они прокляты! – сторожат каждый камень. Но Аллах, всемогущий и милосердный, отведет глаза красным и поможет Эшши-хану…

Эшши-хан пропустил всех нукеров вперед, замкнув колонну отряда собою и всадником, который вез покойника на своем коне. Двигались молча и быстро, оголив маузеры, держа на взводе винчестеры. Эшши-хану показалось, что конь под ним мелко вздрагивал, но озноб бил его самого. Что, трусишь?.. Его дрожь, видно, передалась нервному иноходцу, и тот испуганно запрядал ушами, когда впереди, из-за кустов, раздалось резкое, как удар бича: «Стой! Кто идет?»

Что тут произошло! Всадники бросились врассыпную, но не вперед, а назад. Эшши-хан трижды пальнул из маузера – ему ответил одиночный выстрел. Да тут только один пограничник! Они его враз сомнут. Эшши-хан зло скомандовал – нукеры тут же завернули коней и, стреляя в темноту, двинулись туда, откуда появлялись вспышки огня. Но неожиданно выстрелы захлестали и слева, тут же застучал дробью пулемет. Эшши-хан увидел, как первые три всадника свалились с лошадей, а остальные, не разбирая дороги, не слушая его окриков, пустились наутек.

В этой кутерьме Эшши-хану удалось все-таки удержать подле себя нукера с покойником. Утром он едва собрал половину своего общипанного отряда – не досчитались четырех коней с продуктами, шестерых нукеров. Трое полегли под пулями пограничников, остальные куда-то подевались, хорошо, если в руки красных не угодили.

Терялся в догадках Эшши-хан: кто мог предать? Курд-контрабандист? Или чабаны?.. Неужто в его агентуру втерлись чекисты? А засаду-то выставили прямо на пути.

Ночью, проехав верст десять, обнаружили, что покойник исчез, а уснувший нукер не мог толком объяснить, куда же девался притороченный к седлу кожаный мешок – на месте его не оказалось. Пришлось возвращаться назад и в потемках искать пропажу. Хорошо еще, что отыскали, а могло случиться непоправимое – шакалы или волки, рыскавшие по степи, запросто растерзали бы на клочки усопшего. Час от часу не легче.

Словно чье-то проклятие нависло над отрядом. К тому же нукеры заблудились и, ни о чем не подозревая, чуть проехали по советской территории, но их тут же обстреляли кизыл аскеры. Пришлось сломя голову уходить от погони. В суматохе потеряли последнего запасного коня, везшего съестное, боеприпасы и кое-какие пожитки.

Эшши-хан горестно вздыхал: все оборачивалось так, что о переходе границы и думать было нечего… Если бы и удалось, то до Бедиркента две недели пути, запасных коней нет, продуктов лишь на сутки. В Каракумах баев почти не осталось – всех советская власть под корень вывела. В Мерве есть надежные люди, но они не предупреждены… Пока их проищешь, чего доброго, к чекистам угодишь… Да и нукеры измотались. Эшши-хан заметил, что им тоже не хотелось идти в Туркмению, боялись, что их там схватят… Что делать? Возвращаться в Герат?! Не думал, не гадал басмаческий предводитель, что дорога к святой гробнице окажется такой тернистой, полной неожиданностей: он даже перессорился с оставшимися в живых нукерами, а одного ханский сын чуть не пристрелил, но его товарищи отстояли. Ну, не беда, он еще припомнит им это…

Ночью, за один переход до Чиль Духтара, расположенного на афганской стороне, напротив Кушки, когда задуло с севера холодным ветром, обычным в ту пору, Эшши-хан приказал развести костер – теперь некого таиться – и, сидя с его подветренной стороны, брезгливо повел своим мясистым носом:

– Никак падалью отдает… Не продохнешь! И выбрали же стоянку, недотепы!

Сморенным усталостью нукерам не хотелось даже разговаривать, они лежали, прижавшись друг к дружке, укрывшись халатами, полушубками. Эшши-хан, почувствовав их настроение, сменил тему разговора и, чуть заискивая, сказал:

– Мужайтесь, джигиты! Если будет угодно Аллаху, вернемся в Герат… Видит Всевышний, мы сделали все, что смогли. Да вознаградит нас Аллах!..

Нукеры, подремывая, и не слушали его, кто-то уж похрапывал, лишь один караульный, сидевший с ним рядом, не сводил с него глаз, будто не веря, что скоро придет конец их мытарствам.

Утром Эшши-хан, проснувшись первым, обошел лагерь и, подойдя к кожаному мешку, учуял тяжелый смрад. Вон откуда такой дух! Смекнул, почему так выразительно промолчали вчера нукеры: труп, наверное, припахивал давно, но Эшши-хан, старавшийся не подходить к нему, просто не знал о том. «Ах, скользкий ящер! – Эшши-хан позеленел от злости, вспомнив юркие глаза индуса. – “Забальзамирован, как египетский фараон!” Погоди, вернусь, я тебя из-под земли достану! Я тебя самого так забальзамирую, что голодные шакалы побрезгуют тобою…»

Эшши-хан растолкал спящих нукеров. Когда они кинулись к лошадям, Эшши-хан дал волю своим чувствам:

– Идиоты, куда вы? Чего молчали?.. Могилу ройте!

Нукеры, засучив рукава, взялись за длинные ножи, которыми закалывают верблюдов, и молча принялись копать каменистую землю. «Такая не будет ему пухом, – Эшши-хан рассеянно поглядывал на бугор, медленно выраставший у его ног. – А могла быть глинистой, мягкой…»