Старому Мергену не все еще было ясно до конца. Но, думая об увиденном, пережитом на колодце Святого Абдурахмана, он припомнил одну взбесившуюся в ауле собаку, без разбора кусавшую всех – и людей, и животных… Ее тогда уничтожили.

Наверное, так уж устроен мир, что его непременно должны населять люди и волки, ангелы и шайтаны… Вообще-то Мерген-ага думал о мире, о людях лучше, чем они есть на самом деле, лучше думал и об Эшши-хане, и об Атда-бае, обо всех, кто встречался на его жизненном пути.

Человеку, никогда не жившему в песках, старый кочевник мог бы показаться немного странным. Такими обычно кажутся кумли – люди песков, ибо свой жизненный опыт они измеряют сердцем – не разумом, а именно сердцем, и потому они, эти бедняки, духовно гораздо богаче иных: тот, кто общается с самим собою больше, чем с окружающими людьми, – одинаково и мудр, как Сулейман, и наивен, как трехлетний ребенок. А представление о мире у простого кумли, человека, всю жизнь окруженного безбрежными Каракумами, их безмолвием, таково, что, помимо действительного, в основном понятного и прекрасного, в его сознании существует еще иной мир, менее реальный и менее понятный. Для старого Мергена и Эшши-хан, и Атда-бай были выходцами из этого мира, запутанного и непонятного для кочевника.

В последнее время активизировались контакты главарей бухарской и туркменской эмиграции, между ними часто курсируют специальные курьеры… Они не оставляют надежды о походе на Бухару и Туркмению… У Ибрагим-бека много оружия, припрятано до 1500 винтовок… Джунаид-хан скоро выедет из Герата…

С осени 1929 г. большой интерес стали проявлять англичане к предстоящим выступлениям (басмаческих отрядов) и попыткам… объединить ряд басмаческих главарей для одновременного и совместного похода на советскую территорию. Главным образом англичане прилагают все усилия для активизации банды Джунаид-хана и выступления ее вместе с Ибрагим-беком. С этой целью английским военным атташе майором Стевени был командирован в январе 1930 г. английский агент…

В тот день урочище с утра напоминало большой караван-сарай: седоки на конях, верблюдах, ишаках съезжались к продолговатому глинобитному дому, построенному вблизи юрт Атда-бая, разгружали пузатые чувалы, набитые каракулем и верблюжьей шерстью, бурдюки с топленым маслом, свежей брынзой весеннего посола… Здесь же, на такыре, лежали связанные горки шкур – лисьих, волчьих, джейраньих… Все это добро свозилось скотоводами и охотниками округи во вновь организованный «байский колхоз» во главе с Атда-баем.

До поры до времени скрытый, а теперь уже явный враг советской власти был Мами Курбанов, долго работавший председателем аулсовета, имевший в окружкоме покровителей из числа националистов. Под чужой фамилией сумел протолкнуть кандидатуру Атда-бая в председатели «колхоза».

Скотоводы сносили грузы в глинобитный дом, уже и без того забитый до потолка чувалами, большими фанерными ящиками. У входа, за столиком, сидел мужчина в серой каракулевой папахе, с острыми, выпиравшими из-под серого френча плечами. Внимательно поглядывая на входивших, он щелкал костяшками конторских счетов, делал какие-то пометки в блеклых листках, а когда на складе появился Атда-бай, почтительно поднялся с места, вполголоса доложил:

– На один караван, бай-ага, уже набралось. Даже побольше…

– Слава Аллаху скажи, Михаил! – Атда-бай довольно крякнул. – Гяуром был, гяуром остался… Вроде и язык ты наш хорошо знаешь, а к обычаям нашим никак не привыкнешь.

– Это всё оттого, бай-ага, что рос я сызмала среди крещеных татар. – Михаил поднял на Атда-бая водянисто-светлые смеющиеся глаза. – Язык их с вашим больно схожий, потому и калякаю по-туркменски…

– Татары – и крещеные?! – удивился Атда-бай. – Я всегда их знал как истовых служителей ислама…

– Да, татары, как и туркмены, магометане… Говорят, когда Иван Грозный, был такой царь у русских, завоевывал Казань, то часть татар обратил в свою веру. Эти татары потом поселились и на Урале, по соседству с нашей деревней.

– Все смешалось на этом свете, – злобно забубнил Атда-бай. – Белое и черное, чистое и поганое…

– Вы напрасно так говорите, бай-ага, – глаза Михаила чуть потемнели. – Не кажется ли вам, что своими суждениями вы оскорбляете меня, своего бухгалтера и – главное – единомышленника. И у вас, бай-ага, не совсем по-восточному получается. Что думаете, то и говорите…

– Не всякий знает свои недостатки, – примирительно произнес Атда-бай. – Но хорошо, если верблюд знает, что у него шея кривая.

Они оба разом засмеялись. Атда-бай мелким старческим смешком, как-то нехотя, а Михаил – громко, раскатисто, по-молодому, беззаботно.

Ярмамед снова стал похож на караван-сарай в базарный день. На нескольких десятках верблюдов сюда доставили зерно, сахар, чай, рис, кишмиш и терьяк, которого хватило бы на целый год тысяче заядлых опиоманов. Часть товаров прибыла из Ирана, многие – из Хивы, а прислал их все тот же торговец и узбекский бай Абдулла Тогалак, пронырливым людям которого были хорошо ведомы и разбойные дороги, и тайные контрабандные тропы. Хотя Советы и прикрыли частную лавочку, но он держал нос по ветру, знал, что кое-где недруги новых властей позаботились упразднить базары, сделали так, что из рук вон плохо торговали государственные предприятия, а закупка у населения сельскохозяйственного сырья была вовсе сорвана. Потому в отдаленных скотоводческих районах скупку сырья перехватили дельцы. Потому и кочевники округи Ярмамеда шли на поклон к Атда-баю. Тут еще по кочевьям слух прошел, что Атда-бай у советской власти в фаворе и назначен башлыком – главой, председателем над кочевниками, а в помощь ему, чтобы повиновались, прислан из Ташауза русский комиссар Михаил Грязнов. И теперь все налоги со скотоводов собирали десять сборщиков, назначенных самим Атда-баем.

Люди Абдуллы Тогалака не рядились, не торговались – таков был наказ хозяина. Они разгрузили верблюдов, дали им роздых, а затем погрузили все, что было припасено на складе Атда-бая, который, вручая им небольшой пакет с понятными только ему и Грязнову расчетами, сказал:

– Передайте вашему благодетелю, пусть пришлет следующий караван через месяц.

Едва караван скрылся из виду, Атда-бай позвал к себе всех десятерых сборщиков налогов. Они уже знали, что к баю надо идти при оружии, на конях, готовыми отправиться в дорогу.

И ушли на дальние колодцы тяжело груженные верблюды, чтобы доставить басмаческим сотням все, что выменял Атда-бай у Абдуллы Тогалака. Тут уже хромец не скупился – не свое отдавал, а взамен юзбаши щедро присылали ковры, парчу, золото, украшения. Долг, как говорится, платежом красен.

Едва уехали сборщики, как в урочище влетел на коне Мами Курбанов, резко осадил у юрты Атда-бая взмыленного ахалтекинца и, забыв даже поздороваться, бросил с порога:

– Пропали мы, бай-ага! Плохи наши дела!.. – Мами, рослый и грузный мужчина, плюхнувшись на ковер, схватился за голову. – Что делать? Не убежишь – не спасешься, а в Иран с собой не захватишь…

– Да говори толком! – спросил Атда-бай. – Что стряслось? В эти черные дни я ничему не удивлюсь. Говори!

– Колодцы байские национализируют!

– Что-то премудро говоришь…

– Отбирать колодцы будут, раскулачивать! Советам передают, а они – шантрапе всякой…

– Сначала отобрали мельницу, потом дома, добро. – Морщинистое лицо Атда-бая исказилось в плаксивой гримасе, стало похожим на печеное яблоко. – А теперь до колодцев добрались?! Двенадцать колодцев вырыл мой дед, четыре сработаны при отце… Десять кяризных мастеров – иранцев, плененных в бою, отрыли эти колодцы. Двум самым покладистым отец даровал свободу, а остальных продал на хивинском базаре. Он их поил-кормил… Вот откуда эти колодцы! В могиле перевернутся мои предки!..