Едва Халлы Меле, лежавший рядом, вторым номером, успел шепнуть: «Стреляй, комиссар!», как над урочищем раздалось протяжное «Алл-а-а!..» и откуда-то сбоку, из-за барханов, на резвом пегом жеребце выскочил всадник с оголенной кривой саблей и, обогнав цепь наступающих, помчался к траншеям, увлекая за собой пеших нукеров. Это был Эшши-хан. Бегматов сразу его узнал, то ли по лисьей шапке, как у Джунаид-хана, то ли по лихой посадке, то ли по бессильной ярости, с которой он бросился на пулемет, запевший свою смертоносную песню…

Комиссар, полоснув по цепи, перенес огонь ближе, но не успел поймать Эшши-хана в прорезь прицела, как у пегого жеребца подкосились ноги и седок кубарем скатился на землю. Проворно вскочив на ноги, он бросился вперед, но, увидев, что атака захлебнулась и нукеры побежали назад, тоже повернул обратно.

Басмачи предприняли еще одну атаку, оставили на такыре семь убитых и отступили за барханы. У чекистов тоже имелись потери: двое убитых и один тяжелораненый. Теперь их осталось в строю только шестеро, в десять с лишним раз меньше, чем врагов.

Вечерело. А отряд Стерлигова все не появлялся. Басмачи взяли урочище в тесное кольцо, стараясь не обстреливать склад с оружием и боеприпасами, наверняка рассчитывая захватить его целым.

Ночью, когда вокруг аула загорелись басмаческие костры, Бегматов обошел лагерь, помог Марине перевязать раненых, накормить их. Он увел в укрытие коней, отвязал Аждара, осмотрел деревянные чаны с запасами воды, уже кое-где пробитые пулями. Худо придется, если басмачи догадаются изрешетить оба чана. А до колодцев без риска не добраться… И он решил отправить за помощью к колодцу «Старый дервиш» Атали Довранова. Конечно, к Ярмамеду должен быть ближе Стерлигов, но раз вовремя не вернулся, значит, с ним что-то произошло или он почему-либо изменил свой маршрут. Хоть до «Старого дервиша» далековато, но помощь может подоспеть только оттуда, а до ее прихода маленькому гарнизону предстояло держаться любой ценой.

Бегматов уговорил Марину возвратиться в юрту старого Мергена, заметив, что басмачи не обстреливают юрты аульчан, а самому кочевнику комиссар запретил появляться в лагере. Басмачи, захватив урочище, могли жестоко покарать старика и его дочерей.

Поздней ночью один за другим стали тухнуть костры вокруг аула. Басмачи укладывались спать. Атали Довранов отобрал двух лучших лошадей, обмотал их копыта тряпками, бесшумно подъехал к расположению басмачей, а когда до их сторожевого поста оставались считаные метры, он пришпорил коня и благополучно проскочил, так быстро и неожиданно, что враги не успели даже прицельно выстрелить.

На рассвете Бегматов очень коротко побеседовал с оставшимися защитниками маленького гарнизона. Из лазарета притащился еще один раненый, перебинтованный с ног до головы, едва державший винтовку в руках. Теперь их снова было шестеро, из них два коммуниста, три комсомольца, один беспартийный. Все единогласно решили: «Стоять насмерть! Биться с врагом до последнего патрона, до последнего дыхания!»

За ночь враги убрали своих убитых, кое-где виднелись свежевырытые окопы, а рядом с трупом эшшиханского жеребца появились три убитых верблюда. За ними с пулеметом и винчестерами залегли несколько басмачей и стали обстреливать траншею чекистов, чаны с водой. Стрельба велась и из окопов, и с ближних барханов. Огонь был настолько прицельным и интенсивным, что невозможно было поднять головы. Красноармейцам приходилось часто менять позиции, чтобы рассеять внимание противника и создать у него ложное представление о силах защитников гарнизона. Перестрелка велась до самого вечера, а когда стемнело, над такыром раздался голос Эшши-хана:

– Эй, узбек! Сдавайся! На что надеешься? На Аллаха? Большевикам он не помогает!.. Вас мало, воды нет. К колодцам мы вас не подпустим. Завтра мы уничтожим твой пулемет, а потом вас всех. Сдавайтесь!

Бегматов наугад сделал одинокий выстрел в темноту – ответили пулеметной очередью. Положение чекистов было незавидное. Они могли еще продержаться день-другой. Но почему басмачи не атакуют на конях? Тогда их вовсе не сдержать. Видимо, есть какие-то причины. Они могут так поступить завтра, когда выведут из строя бегматовский пулемет. Из шестерых защитников погибли еще двое… Чаны изрешечены, вода вся вытекла… Чем поить коней? Вода оставалась только во флягах… Не подберешься и к продуктовому складу – весь как на ладони, все подступы к нему простреливались. Но вода была нужнее.

Защитники лагеря держались геройски. Они отбивались еще день, и еще… Их пулемет не подпускал врагов. Теперь все оставшиеся в живых собрались вокруг Бегматова, «максим», не умолкавший ни днем, ни ночью, стал их единственной надеждой на спасение. Чекисты, обессиленные от усталости, без сна, голодные, еле держались на ногах. Бегматов был непохож на себя – оброс, с синими кругами под глазами, с большим, заострившимся носом на осунувшемся лице. Хотелось пить…

В ту ночь Халлы Меле попытался подползти к колодцу; но на подступах к нему басмачи выставили охрану, которая, едва заметив малейшее движение, открывала бешеный огонь. Не удалось набрать воды и на зорьке – басмачи не дремали, они и на ночь оцепляли чекистский лагерь, преграждая путь к аулу. Хорошо, что Марина перестала прибегать вечерами.

Солнце еще не взошло, но в воздухе парило уже с самого раннего утра. День обещал быть жарким и душным – рваные, белесые клочья облаков низко нависли над барханами. Халлы Меле, оглядев небосвод, удрученно покачал головой: сейчас проглянет дневное светило, и облака, обманчиво кажущиеся дождевыми, растают, нагнав лишь духоту и непривычную для пустыни влажность – то ли сказывалась близость Каспия, то ли испарялся древний Узбой, некогда полноводная, могучая река, которая, говорят, ушла под барханы и теперь разлилась под ними пресноводным морем.

С гибелью отрядного санитара уход за ранеными, обеспечение лагеря водой Бегматов возложил на Халлы Меле, исполнявшего также и обязанности второго пулеметчика. Чекисты, не испытывавшие недостатка в оружии, собрали еще один станковый пулемет, из которого помимо комиссара умел стрелять только Халлы Меле. Ведя огонь из «максима», Халлы Меле сквозь стрельбу слышал позади себя стоны, доносившиеся из лазарета, где от жажды умирали раненые. Ржали непоенные кони, жалобно скулил Аждар, лишь верблюды молча жевали свою жвачку, презрительно оглядывая все происходящее вокруг.

Вода в лагере кончилась еще днем накануне. Последние ее остатки во флягах чекисты вылили в кожухи пулеметов, дымившиеся раскаленными стволами. Если замолкнут пулеметы, то все… Пулемет Бегматова иногда умолкал, комиссар временами терял сознание. Воды!.. Капля воды стоила жизни.

Халлы Меле, заметив, что у ближнего колодца басмачи на день сняли охрану, молча собрал у всех пустые фляги, пристегнул их к ремню и, пройдя по траншее, выбрался наружу и большой ящерицей заскользил по раскаленному такыру под жгучим, слепящим солнцем. Бегматов и его товарищи, затаив дыхание, следили за Халлы Меле. Вот он подобрался к низкому срубу колодца, который теперь защищал его, сел на корточки, нанизал фляги на конец веревки, опустил вниз, подождал и стал выбирать веревку, фляги – мокрые, полные родниковой воды – наконец в его руках, и Халлы Меле пополз обратно. Казалось, прошла целая вечность. Халлы Меле был виден как на ладони, но басмачи почему-то не стреляли…

Бегматов, следивший за каждым движением Халлы Меле, именно сейчас заметил, что у того выцветшая от солнца гимнастерка, драная в локтях, старые, стоптанные сапоги и новые бриджи из английского сукна, простреленные в нескольких местах. Вернется живым, подумал Бегматов, распоряжусь выдать ему новые сапоги и новую гимнастерку…

Халлы Меле, еще не добравшись до траншеи, издали бросил фляги ожидавшим и сам торопливо пополз, свалившись в окоп, прямо на руки товарищей. Половину воды слили в ведро – для пулеметов, остальную раздали раненым, по нескольку глотков хватило и самим. Вода только раздразнила мучимых жаждой людей. Тут же крутился между ног Аждар и, беспрестанно облизывая большим языком сухие, обветренные губы, заглядывал людям в лицо жалобными человеческими глазами.