Вечером Акча спросила отца:

– Почему русских гибнет больше, отец?

– Кого больше на поле брани, тех больше и гибнет.

– Аул басмачей боится, а красноармейцев – нет, почему?

– Красноармейцы, будь они русские или туркмены, – дети советской власти, бедняцкие сыны. С чeгo ж нам, беднякам, своих бояться?

И Мерген-ага удивился своей разговорчивости. Раньше – это было давно, когда в этих местах властвовали нукеры Джунаид-хана, – старый кочевник восхищался мужеством и дерзостью басмаческого предводителя. Но разве есть доблесть в том, когда сильный угнетает слабого, а вооруженный расстреливает безоружного…

И перед глазами старого кочевника встали кизыл аскеры, которых на такыре истязал садист с шутовскими кошачьими усами… Ни стона, ни мольбы, только наполненные гневом глаза… Ради чего эти люди принимали мученическую смерть? Ради богатства? Ради славы?.. Видно, слишком глубока у них вера в свою правоту, в свое дело, что могли, не раздумывая, пожертвовать самым дорогим – своими жизнями. А ведь им жить и жить…

Вскоре Мерген-ага сам пришел в школу, подсел к дочери. Взяв в руки карандаш, послюнявил его, и, глядя на черную доску, стал выводить негнущимися пальцами: «Мы не рабы. Рабы не мы». То ли ему хотелось делать все наперекор всадникам Эшши-хана, то ли захватывали рассказы учительницы, кизыл аскеров об Украине, Москве, о далеких заснеженных краях, откуда был родом самый главный большевик – Ленин. Владимир Ильич, то есть Илья оглы – сын Ильи. А может, потому, что Мавыгозель, так похожая на своего погибшего брата, очень тяжело переживала и ему, старому Мергену, своим появлением в школе хотелось по-отечески успокоить учительницу.

Люди кочевья последовали примеру Мерген-аги, потянулись в школу, чтобы учиться, – старики, дети, женщины. Все с нетерпением ожидали также, когда же по селу пройдет студийный джарчи-глашатай, чтобы поскорее собраться на просторном майдане, где артисты уже расставили бесхитростные декорации, и увидеть на сцене и себя, свою нелегкую жизнь, и алчных жестоких скаредных баев.

Уже почти месяц находился на Ярмамеде чекистский отряд с «красной арбой». За это время кочевника узнали то, о чем не ведали всю свою жизнь: одолели азбуку, научились читать по слогам, даже расписываться. Они избрали аулсовет – его председательство доверили старому Мергену, организовали кооператив, построили новую школу. Двое студийцев пожелали насовсем остаться здесь, чтобы учить грамоте детей.

А жизнь шла своим чередом… Сводный чекистский отряд совершал ближние и дальние рейды по пустыне – то неожиданно нападал на банды, навязывая им быстротечный бой, то выполнял роль заслона, сковывая закордонные бандитские группы, не давая им возможности прорваться в глубь Каракумов, в оазисы Ташаузского округа.

Иногда из Ербента или Джебела прилетал самолет, доставлял почту, оперативные сводки, вводившие командование отряда в курс боевых операций, проводившихся в различных районах республики. Судя по всему, басмачи, получив щедрую помощь из-за границы деньгами, оружием, обмундированием, вновь активизировали свою разбойничью деятельность в оазисах. Это чувствовалось в районе Ярмамеда, так как участились стычки с басмаческими группами.

В отряде появились первые тяжелораненые, для которых соорудили просторную мазанку по соседству с юртой Мерген-аги. Теперь за ранеными ухаживали не только Герта и Марина, но и Акча и Набат, ходившая на сносях.

Таганов распорядился отрыть траншеи, чтобы соединить ближайший колодец с лазаретом и командирской землянкой, в которой он жил вместе со Стерлиговым. «И зачем вам это нужно, Таганов?» – посмеивался Стерлигов. «Не помешает», – в тон ему отвечал Таганов и повторял любимую стерлиговскую поговорку: «Береженого бог бережет».

Временами Таганова охватывало смутное чувство тревоги: почему Эшши-хан, всегда дерзкий и агрессивный, теперь избегал встреч с его отрядом? Правда, по кочевьям прошел слух, будто Эшши-хан со своими людьми ушел в район Кизыл-Арвата и собирается активно действовать в округе этой узловой железнодорожной станции. Таганов не верил тому: как хищник сторонится человеческого жилья, так и Эшши-хан должен избегать Кизыл-Арвата, где железнодорожные рабочие уже не раз давали отпор басмаческим бандитам. Неспроста вел себя так курбаши, видать, замыслил какую-то пакость.

Однажды в полночь лагерь проснулся от выстрелов. Таганов прислушался – стреляли из охотничьего хырли, старинного туркменского ружья. Выстрелы раздавались не за постами, выставленными для охраны лагеря на подступах к урочищу, а где-то совсем рядом.

Аждар, умный и чуткий волкодав, так и увязавшийся за Тагановым еще с самого Ильялы, вел себя спокойно, обычно он злобно облаивал басмачей, чуя их издалека. На этот раз он мирно подремывал неподалеку от коновязи, охраняя командирских коней. Только Стерлигов, вскочив с постели, в нижнем белье, сунув сапоги на босу ногу, выбежал из землянки, абсолютно не реагируя на оклики Таганова, и не своим голосом завопил:

– Дежурный! Ко мне!.. Тревога! Отряд – в ружье!

Таганов, видя строившийся отряд, почему-то бросился к землянке Бегматовых и, чуть не столкнувшись с Мариной в дверях, заторопил ее, привел к юрте Мерген-аги. Вскоре появилась с чемоданчиком и Герта.

Из-за войлочных стен раздавались вздохи, стенания, прерываемые изредка душераздирающим криком. Это мучилась Набат, которая не могла разрешиться ребенком. И выстрелы из дедовского ружья были связаны с ней. При родах, чтобы облегчить страдания роженицы и уберечь новорожденного от чар злого духа, носящего страшное имя Ал, туркмены стреляют из ружья.

Марина с Гертой решительно шагнули в юрту и в полутусклом мерцании лампады увидели Набат, подвешенную к верхней части решетчатой стенки юрты; на полу сидела древняя бабка-знахарка, страшная, с непокрытой седой головой; брызгая слюной, она шептала заговор от злого духа. Измученная роженица, уже обессилев, перестала стонать, лишь судорожно вздрагивала от нечеловеческих болей.

– Вы что, ее казнить собрались? – Марина подошла к Набат, развязала на ней веревки. – Ей покой нужен, помочь ей надо.

– Так легче плод выйдет, – знахарка зло сверкнула глазами. – Я сама так рожала. Все туркменки так рожают…

– Потому так много и гибнет. – Марина обшарила юрту глазами – где бы положить роженицу, потерявшую сознание. Вокруг ни кошмы, ни постели, на полу рассыпан барханный песок – на нем обычно туркменки рожают детей.

Герта сбегала в лазарет, принесла несколько простыней, положила полотенце и стала помогать Марине. Знахарка тут же засобиралась, что-то сердито бормоча себе под нос о тяжелых временах, о скором конце мира, о том, дескать, что если мать не умрет, то ребенок непременно пойдет характером в одну из этих рыжеволосых русских. Во дворе она пожаловалась топтавшемуся у дверей Мерген-аге, но тот пожал плечами: мол, все, что связано с родами, – епархия чисто бабья и ему, мужчине, тем более отцу роженицы, непристойно ввязываться в эту историю. Видать, старик кочевник был не против, чтобы роды приняли русские докторши. Кто знает, как обернутся они для дочери… Не погибнет ли она, как ее мать, когда рожала Акчу… А ведь повивальная бабка-знахарка все та же, только тогда годами она была помоложе. Да и как без нее обойдешься – одна на всю округу.

Таганов и Бегматов тоже подошли к юрте Мерген-аги. Дожидаясь исхода родов, беседовали со стариком, стараясь отвлечь его от того, что происходило внутри жилья кочевника. Вскоре появился и Стерлигов, молчаливый, сумрачный, – видимо, понял, что с перепугу напрасно объявил тревогу и поставил себя перед личным составом в неловкое положение. Но Таганов и Бегматов, чтобы не компрометировать командира отряда, объявили тревогу учебной и тут же дали отбой.

Вскоре за стеной раздался плач ребенка. В дверь юрты выглянула Герта: судя по голосу, она улыбалась. Ашир не видел в темноте ее лица, но зримо представлял смеющиеся лучиками иссиня-голубые глаза, чуть влажные зубы и светлую челку, выбившуюся прядкой из-под белой косынки.