Однажды во время такой прогулки Аннамет был необычно сумрачен и хмур. Нервный серый конь под ним, словно чувствуя состояние седока, часто сбивался с шага.

– Что такой невеселый, Аннамет? – спросил Чары Назаров.

– Что, улыбаться прикажешь перед смертью? – Аннамет резко вскинул брови. – Я умираю всякий раз, когда ты приезжаешь. Я больше ничего не знаю – все рассказал. Теперь меня осталось в расход пустить…

Чары Назаров чуть опешил и, не совладав с собой, крикнул:

– Не мели глупостей, Аннамет! Тебе же объявили про амнистию.

Аннамет не проронил в ответ ни слова, но когда молчалие стало невыносимым, Аннамет заговорил первым:

– Всякий раз я терзаюсь сомнениями. Стоит тебе, Чары, заговорить – сомнения враз рассеиваются. Я верю тебе… Только ты уж не обессудь, мнительный я стал… Одолевают меня мысли разные. Ты вот часто своего русского друга в разговоре вспоминаешь… Так? Сколько ты платишь этому Касьянову за… дружбу? Ты ж вот русским служишь.

– Так… так! – рассмеялся Назаров. – Касьянов ходил в моем подчинении, он ниже меня по званию, по должности, и потом…

– Ну и что? – невозмутимо продолжал Аннамет. – Вон Кейли – полковник, а эмир бухарский – генерал, хозяин Афганистана – король. И все они слушаются Кейли как своего господина, подарки ему царские несут, задобрить хотят. Я уж не говорю про нашего Джунаид-хана или Ибрагим-бека. Они хоть и пыжатся, но тоже английскому полковнику в глазки заглядывают. А перед Лоуренсом на задних лапках стоят…

– Я снова повторяю тебе слова Касьянова, что не надо путать божий дар с яичницей, – Чары Назаров вытирал кулаком повлажневшие от смеха глаза. – А служу я своему народу, Родине, большевистской партии. Русские же наши друзья, братья, освободившие нас от оков царизма, от баев… Ты глубоко ошибаешься, если думаешь, что русские берут с нас плату за эту дружбу, дружбу, скрепленную кровью. Ты знаешь, кто я? Я – сын тедженского бедняка Назара Гедая, прозванного Нищим. Его убили в шестнадцатом году солдаты белого царя. Тоже русские, кстати. А советская власть, покончившая с царем, доверила мне высокий пост, сделала красным командиром. А сколько таких, как я, в республике! Таких, что управляют ее делами… Вот и посуди, пораскинь мозгами…

И Аннамет невольно вспомнил Кабул, английский особняк в тихом переулке, караван с награбленным добром, который он с Эшши-ханом привез в дар Кейли. Как сейчас, видел волосатые, трясущиеся от жадности руки эмиссара, принимавшего от ханского сына хорджун с золотом и драгоценными украшениями. Это была и плата Кейли за благосклонность, его «дружбу», и плата за оружие, из которого басмачи убивали своих же, туркмен.

А Чары Назаров в те минуты думал о темном, забитом Аннамете, еще смотревшем на жизнь глазами джунаидовского слуги, привыкшего жить по волчьим законам – право за сильным, право за власть имущим. И сколько еще таких, как Аннамет, которым предстоит раскрыть глаза на советскую власть. А для этого их надо учить грамоте, ибо неграмотный человек, как говорил Ленин, стоит вне политики.

Вскоре Аннамет и Байрамгуль стали ходить на курсы ликбеза, и конгурцы со временем привыкли к ним: больше уже никто и никогда не обижал супругов, не напоминал им об их басмаческом прошлом.

…Перед утренней зарей Аннамета разбудил какой-то толчок. Он приподнял голову – было еще рано, Байрамгуль посапывала под одеялом. Где-то заскребло, и тут же раздался стук, легкое покашливание. Аннамет бросился к окну, откуда можно было разглядеть того, кто подошел к мазанке.

Восток уже прорезался узкой бледной полосой зари, а над горами, окутанными голубоватым холодным воздухом, дотлевали последние предутренние звезды. За окном тишина, но Аннамет чувствовал, что там кто-то застыл настороже – и видать, недобрый, иначе зачем ему прижиматься к двери, чтобы в окно не разглядели?

– Кто там? – Голос у Аннамета от волнения сорвался, и он пожалел, что в прошлый раз отказался от револьвера, предложенного Чары Назаровым. Обшарил глазами стены, углы, словно ища оружие.

– Открой, – раздался за дверью хриплый шепот человека, произнесшего знакомый по прошлому пароль. – Открой, Аннамет, я ранен. Мне помощь нужна.

«О Аллах, эшшиханский пароль, – подумал Аннамет. – И голос вроде знакомый…» Проснулась жена. И пока она приводила себя в порядок, он быстро свернул одеяла, лежавшие на кошме, прицепил к поясу большой нож в чехле, отворил дверь и увидел Нуры Курреева. От острого взгляда Аннамета не ускользнуло, что у нежданного гостя пузырился на груди халат – оружие за пазухой.

– Давно ли неустрашимый Аннамет таким трусливым стал? – ехидно заговорил Курреев. – Иль совесть нечиста?

– Если бы знал, что здоров, не открыл бы, – неприветливо ответил Аннамет. – Да разжалобил, что ранен…

– А пароль Эшши-хана для тебя уже ничто? Вижу, прав Эшши-хан, что жалостливость тебя погубила… Давай поговорим, и я уйду с миром, – опомнился Курреев, понимая, что таким тоном ничего у Аннамета не добьется. Нуры знал, что тот посвящен во многие тайны Эшши-хана, всей джунаидовской семьи. Поэтому Каракурт, чувствуя запах поживы, на свой страх и риск отважился прийти в Конгур, чтобы потрясти бывшего главу контрразведки, выведать у него то, что не удалось узнать у самого ханского сынка. А ведь и Кейли мог потом о чем-то проболтаться… Такая информация у Мадера в особой цене. Конечно, Каракурт не сомневался, что ГПУ успело потрясти Аннамета, и его сведения, естественно, вызовут у Мадера немало подозрительных вопросов. Но пока Курреев мало задумывался над этим: главное – разговорить безносого, а немцу что-нибудь придумать можно.

Каракурту от откровенности Аннамета выгода двойная: Мадер заплатит, а с Эшши-хана он уже успел получить. Ханскому сыну хотелось поскорее отправить на тот свет своего бывшего контрразведчика. И за измену, и за то, что был последним живым свидетелем расправы над нукером Вольмамедом. Эшши-хан щедро уплатил за голову Аннамета – пятьдесят золотых червонцев. «Если еще и его безносую красавицу прикончишь, – посулил Эшши-хан, – заплачу еще столько же». Каракурт за такие деньги мог вырезать и половину своего родного аула.

– Нам не о чем говорить! – отрезал Аннамет. – И если кто еще вздумает прийти ко мне, передай – дороги таким, как ты, сюда заказаны…

– А ты заговорил, как комиссарчик! Забыл отцовские обычаи, даже сесть не предложишь…

– Ты не с миром пришел.

– Ты ответишь на мои вопросы?

– Что тебе надо?

– Помнишь Кабул – там был ты, Эшши-хан. О чем вы проговорили с Кейли до утра?

– Я тебе ничего не скажу. Уйдешь с миром, слово джигита, буду молчать. Молчать ради того хлеба-соли, что мы с тобой делили. К прошлому возврата нет. Я ненавижу это прошлое! Всё! Уходи!

– Так бы и сказал, шакал, что закомиссарился, – Каракурт выхватил из-за пазухи маузер, отскочил к двери, искоса бросая взгляд на Байрамгуль, попятившуюся ко второму окну. – А ты, красотка, не дури! У твоего красавца пока есть время подумать… Ну! – поигрывал он маузером. – Имена, пароли, и я тут же исчезну…

– Сказал – не скажу, значит, ничего не услышишь…

– Сколько тебе большевики заплатили? Ну, жду! – С этими словами Курреев левой рукой достал из кармана платок, прикрыл им ствол маузера. Аннамет знал зачем: платок приглушал звук выстрела. – Поторапливайся, безносый. Будешь говорить?

– Иди ты, знаешь куда?.. – бледнея, выдохнул Аннамет. Он уже не слышал сухого щелчка выстрела, лишь горячий зной опалил ему грудь и растекся по всему телу, не видел, как Байрамгуль тигрицей бросилась на убийцу. Даже Каракурту, натренированному на расправах с людьми, стоило огромных усилий сбить с ног эту сильную разъяренную женщину, нанести ей ножом смертельный удар.

Каракурт торопился поскорее завершить кровавое дело… Убедившись, что супруги мертвы, Курреев вытер о край кошмы окровавленный нож, сунул в ножны. Затем снял с Аннамета чехол с его ножом, сдернул с груди Байрамгуль серебряные украшения и, перешагнув через трупы, стал шарить по комнате. Разворошил чувалы в углу, раскидал кошмы и, найдя лишь пару червонцев советскими ассигнациями, чертыхаясь, сунул их поспешно в карман. Собираясь уходить, он заметил в ушах Байрамгуль золотые сережки, нагнулся, чтобы отстегнуть их уже негнувшимися дрожащими пальцами. Одна из них словно приросла к мочке уха. Каракурт, досадуя на свою недогадливость, резко рванул, выдрав сережку с мясом, и крадучись вышел за дверь.