Опять та же бесконечная дорога, припорошенная едкой солончаковой пылью, похожая на длинный саван из серой миткалевой бязи, те же песчаные смерчи, свивающиеся гигантскими жгутами перед мокрой конской мордой, те же стонущие кусты саксаула.

Мчался Курреев, не разбирая дороги, яростно хлестал коня, от колодца к колодцу, от урочища к урочищу, объезжая незнакомые кочевья, боясь, как огня, встреч с караванами, с чабанами, выпасающими неведомо чьи отары. Хорошо, если байские, – а вдруг кооперативные или как их там… колхозные… Не те теперь Каракумы, хозяин теперь тут новый. Не разгуляешься…

Курреев за всю дорогу ни разу не подумал ни о жене, ни о детях, будто вовсе не заезжал домой, будто вовсе не было двух ночей, проведенных с Айгуль. Все его мысли, заботы были лишь о себе: поскорее добраться до спасительных песков… И только тогда, когда Каракурт почувствовал себя в безопасности, он облегченно вздохнул и вспомнил об Айгуль, но как-то вяло, будто во сне.

На подступах к урочищу Курреев встретился с конной десяткой, словно выросшей из-под земли. Это была разношерстная группа басмачей, давно не бритых и не мытых.

– Эй, туркмен-текинец, куда несешься? – окликнул плотный, приземистый казах, ощупав Курреева раскосыми щелками глаз.

Курреев страшно обрадовался басмачам, но недоумевал, почему десяткой, где больше туркмен, командует казах. Все же на всякий случай приврал, что разыскивает Илли Ахуна, которому почитает за честь поклониться. Вожак десятки, услышав имя духовника, крякнул, однако обыскал Курреева и приказал ему следовать за собой. По дороге Куррееву удалось узнать, что днями на Коймат прибыл Эшши-хан, который вот-вот собирался оттуда выехать.

Урочище встретило всадников неистовым лаем угрюмых волкодавов, блеяньем овец. От аула, выстроившегося в несколько рядов приземистыми округлыми юртами, тянуло дымом верблюжьей колючки, пылавшей ярким багрянцем в низких тандырах, над которыми двигались туркменки, выпекавшие чуреки.

Близился вечер, женщины доили верблюдов, загоняли в кошары овец, несли с колодца воду в бурдюках и высоких кувшинах… «Привольно живут, псы лохматые, позавидовал Каракурт. – Будто хозяева… Не понимаю, зачем надо было бежать Джунаид-хану за кордон? Тут не жизнь, а рай земной!»

Остановились у высокой шестикрылой юрты, покрытой белым войлоком. Вожак десятки бросил:

– Подожди. Я сейчас…

Курреев не без любопытства разглядывал шикарную юрту Илли Ахуна… Много перевидал на своем веку туркменских, казахских юрт с деревянным прокопченным остовом, покрытых черными войлочными кошмами; нижняя часть остова – складная деревянная решетка, состояла обычно из четырех частей – крыльев, именуемых кочевниками «ганат». Но подобную юрту, из белой овечьей шерсти, с шестью «крыльями», Курреев видел впервые. В таком жилье селятся очень богатые, именитые или много мнящие о себе. Даже Джунаид-хан не всегда мог позволить такую роскошь.

Вскоре из юрты вышел вожак десятки и, хитро блеснув раскосыми глазами, цокнул языком.

– Досточтимому Илли Ахуну нездоровится. Не может принять.

Тогда Курреев попросил провести его к юрте Эшши-хана. Вожак довольно ощерился – глазенки его вовсе заплыли, он, видимо, этого хотел и, не скрывая радостного возбуждения, ткнул камчой в сторону соседнего ряда. Это была юрта четырехкрылая, покрытая серым войлоком, и Куррееву стало многое понятным: ханскому сыну не удалось встать во главе басмаческого движения, и его умело обскакал этот благообразный духовник, именуемый в миру Ильмамедом Нами-оглы.

Потому Илли Ахун и не принял Курреева: захотелось узнать, что за птица гость, с чем приехал, к кому благоволит. Не попасть бы Куррееву впросак… Вон почему Эшши-хан решил съехать с Коймата. «Не повезло, выходит, ханскому сыночку, – не без злорадства думал Каракурт. – Ничего, умоется, сукин сын! Не век в повелителях ходить… Зато руки развязаны. Больше награбит… Вот взбеленится, когда и я ему подарочек поднесу… Пусть проглотит, шакал! Вон сколько мне горя пришлось помыкать. И все из-за них, из-за джунаидовского отродья…»

Курреев с силой пнул ногой тяжелую, окованную медью дверь – сейчас он был чем-то похож на Эшши, врывающегося в дом своих подданных, – решительно шагнул в юрту, полусумрачную, с закрытым тюйнуком – дымоходом, отверстием над головой. В центре ее, за потухшим очагом, где на таганке громоздился большой казан, на кошме на подушках лежал Эшши-хан. Узнав в вошедшем Курреева, он сел, скрестив под собой ноги.

– О Аллах, откуда ты взялся? – В голосе его проскользнули удивленные нотки. – К вечеру ты не застал бы меня…

– Аллах увидел, что тебе не везет, и прислал меня на помощь, – ответил ему в тон Курреев. – Не чужие мы все-таки…

– Ты чего мелешь? – Эшши-хан выразительно ткнул пальцем на стенки юрты: дескать, потише. – Илли Ахун – почитаемый человек. Я рад ходить под его началом…

Кто-то завозился снаружи, откинул серпик – отрезок войлока, прикрывающий дымоход, и в юрте стало светлее. С охапкой саксаула вошел нукер. Убрав казан с таганком, разложил дрова, поставил два прокопченных кумгана – медные кувшины с водой и, запалив хворостинки, вышел.

Эшши-хан выглядел каким-то вялым, усталым, подозрительно оглядел Курреева: «Какая нелегкая его принесла? Мадер должен был прислать резидента… А этот никак поживиться приехал. Сынок, достойный своего усопшего родителя».

– А юрту-то тебе поставили не ханскую, – Курреев сам удивился своему язвительному тону. – Что, не по зубам твоим оказался Илли Ахун?.. Да он таких, как ты, троих за пояс заткнет, – Каракурт похвалил старца на всякий случай, если их разговор подслушивают снаружи. – А с отъездом придется повременить… Илли Ахуну в его богоугодном деле следует помочь! Не на словах, а на деле! Таков приказ!

– Чей приказ?! – задыхался Эшши-хан, возмущенный наглым тоном своего бывшего нукера. Ханский сын лишь в сей миг осознал, как непочтительно ворвался Курреев в юрту, открыв дверь ногами. – Раб ты грязный! Ты как разговариваешь?!

– Перестань, Эшши! – Каракурт зло блеснул глазами. – Ты лучше ответь мне – И он, стрельнув глазами на стенки юрты, зашептал пароль, данный ему Мадером. Пароль, обладателю которого должен был повиноваться даже сам Джунаид-хан.

Ханский сын вмиг опешил, в его глазах мелькнул хищный огонек, тут же сменившийся недоумением и досадой: «О Аллах, эта рвань, голь перекатная, сын Курре, отца которого прозвали в насмешку Ишачком, добрался до ранга, не доставшегося даже самому Курре, – вырос в изрядного осла… Выходит, он и есть резидент?! Послан самим Мадером?!. Нет, нет, я не ослышался… Значит, я должен беспрекословно исполнять все его приказы. О, времена! Знал бы об этом отец!..»

– Ты что, Эшши, язык проглотил? – Курреев буквально упивался произведенным эффектом. – Давай отвечай… Отзыв! Если бы не знал, кто ты такой, то по инструкции тебя положено пристукнуть на месте… Помнишь, как ты в Мешхеде мне не поверил? Все требовал отзыв… Давай. Ну!..

Эшши-хан с посеревшим лицом выдавил из себя отзыв.

– Теперь дело другое, – куражился Курреев, – теперь я знаю, что ты наш дорогой Эшши-бай, то есть виноват, Эшши-хан… – И, посерьезнев, полушепотом приказал: – С отъездом повремени, поговорить надо!..

Не один и не два дня прожил Курреев в басмаческом стане, выезжал с ханским сыном на соседние колодцы, то к знакомым баям, то к кочевникам-скотоводам, уговаривая их встать под зеленое знамя пророка. Многое разузнал Курреев в этих поездках – имена, приметы английских агентов, их явки, пароли, все, что рассказывали Эшши-хану Кейли, Лоуренс, все, что удалось тому узнать в Афганистане и в Каракумах… Эшши-хан, внешне смирившийся со своим новым положением, рассказывал о многом без утайки, он даже старался угодить Куррееву, чтобы загладить свою вину перед Мадером, – чего доброго, заподозрит еще в измене…

Предчувствие не обмануло Эшши-хана, на Коймат он прибыл с запозданием, когда высокий маслахат уже прошел и родовые вожди избрали главой басмаческих сил Илли Ахуна, но с условием: если в Каракумах появится сам Джунаид-хан, то духовник сложит с себя полномочия и всю полноту власти передаст бывшему хивинскому владыке. Приезд Эшши без отца вызвал у басмаческих главарей лишь раздражение, хотя Илли Ахун уже давно знал, что Джунаид-хан не приедет.