— Конечно. Он будет сотрясать воздух впустую. Вот увидишь, через пару лет никто и не вспомнит Савла и его злых ангелов.

— А если миссия… — сказал Кефа.

— Разве это важно? Твое видение, как я его понимаю, не было приказом. Скорее разрешением, скажем так. В свете этого разрешения ты… сделал то, что сделал в Кесарии.

Кефа крякнул.

— Я собираюсь вернуться, — сказал он.

Иаков нахмурился:

— А надо ли?

— Да. Я понял, в чем моя миссия.

— Савл отберет у тебя хлеб.

— Я не собираюсь соревноваться с Савлом. Иаков вздохнул:

— Ну если ты действительно полагаешь, что твой долг носиться за чужеземцами… — Он встал. — Я иду в Храм. Может, пойдешь со мной?

Они вышли на прохладную вечернюю улицу, круто идущую под горку. В створе домов Кефа увидел новый ряд крестов на горизонте.

— Не знаю почему, — сказал Иаков, — но я никогда не видел ангела. Думаю, не было необходимости посылать его мне. Скажи мне, Кефа, как они выглядят.

— Что? — переспросил Кефа.

— Ангелы. Ангел, который освободил тебя из тюрьмы, как он выглядел?

На мгновение Кефу ослепил луч заходящего солнца, проникший между домами. Кефа нахмурился и ничего не сказал.

— Ты не очень любишь говорить об этом, да? — заметил Иаков. — Знаешь, не следует так к этому относиться. Слишком много скромности — это неправильно, Кефа.

— Возможно. — Какое-то время они шли молча. Вдруг Кефа вскинул голову: — Что «Савл» значит по-гречески? — спросил он.

— Ты же знаешь, я не говорю по-гречески, — сказал Иаков.

Они свернули во двор Храма.

По мнению очевидцев, тот факт, что следующим человеком, назначенным на пост прокуратора Иудеи, был освобожденный раб, свидетельствовал об упадке императорского двора.

Своим возвышением Феликс был обязан расположению к нему императора и рекомендации иудейского первосвященника, который оказался в Риме в момент отставки Кумана. Феликс был беспринципен, амбициозен и изобретателен. Все три его брака связывали его с семьями благородного происхождения, хотя ходили слухи, что для заключения третьего брака понадобились услуги чародея. Прибыв в провинцию, он энергично бросился решать проблему разбойников-зелотов, наводнявших горную местность. Начал он с того, что пригласил на встречу их предводителя, предоставив ему гарантии безопасности, и отправил его в Рим в кандалах.

Решительность Феликса поначалу приносила плоды. Его жесткие меры против бандитов увенчались успехом. Тысячи разбойников-националистов, а также их сторонников в сельской местности были схвачены и убиты. Горные дороги на какое-то время опять стали безопасными для приверженцев центральной власти.

Чего нельзя было сказать о городе. Под самым носом у оккупационных войск новое поколение борцов сопротивления принесло в религиозную столицу новую угрозу: политические покушения. Сикарии, то есть «люди с кинжалами», обычно действовали во время праздников. Они смешивались с толпой, пряча под одеждой небольшие кривые ножи, их традиционное оружие, зарезали свою жертву и снова исчезали в толпе. Одной из их первых жертв стал первосвященник, рекомендовавший Феликса на его пост. Похоже, он был убит по приказу Феликса. Убийцы ненавидели священника за его умеренные взгляды; Феликс ненавидел его, поскольку тот осмелился критиковать то, как правитель исполнял свои обязанности. Было заключено соглашение. Неудивительно, что после этого Феликс не мог избавить Иерусалим от наемных убийц.

С провидцами ему повезло больше. Проповеди богодухновенных прорицателей становились все популярнее. Собирая толпы доверчивых людей и взвинчивая их до религиозного исступления, провидцы уводили их в дикие удаленные районы, суля показать сверхъестественные знаки близящегося конца угнетения. Знаком, который они чаще всего видели, была пыль от копыт приближающейся кавалерии Феликса. Самым изобретательным среди этих провидцев оказался египтянин, который привел огромную толпу на Оливковую гору над Иерусалимом, пообещав, что по его слову городские стены рухнут, а гарнизон сдастся. Большинство легковерных были убиты на месте, египтянин бежал.

Но времена, когда провинцию можно было усмирить жестокостью, прошли. Теперь такие меры приводили к прямо противоположному результату. Религиозные и политические фанатики, между которыми в этой стране никогда не было большой разницы, забыли о прежних различиях и объединились для организации народного бунта. Началось запугивание людей, сотрудничавших с властью. Видных граждан убивали, а их дома грабили. Шел дым от горящих деревень, чьи жители предпочли примириться с императором, которого они знали, а не с Богом, которого они могли так и не узнать.

По мере того как история провинции приближалась к своей кровавой развязке, в самом сердце империи был предпринят еще один шаг к анархии. В течение тринадцати лет империей правил человек, который не искал власти: ученый либерал-заика, чьи недостатки не перерастали размер частных слабостей. Через два года после того, как он послал освобожденного раба Феликса править Иудеей, ученый император умер, назвав преемником своего пасынка. Во второй раз за семнадцать лет императорский трон занял молодой человек, чей характер абсолютно не соответствовал верховной власти.

Город был в восторге от всего нового.

Каждый день толпа из молодых богатых бездельников, безработных артистов, отставных военных, скучающих женщин из высшего общества и юношей, сбежавших с уроков, собиралась в углу Римского форума, чтобы услышать последнюю новинку с Востока.

Это была новая философия. Возможно, это была новая религия. Сначала они не поняли. Потом решили, что это своего рода религия наоборот. Боги оставались на своих местах, если кому-то это было необходимо, но поклоняться им не требовалось. Напротив, к ним следовало относиться с презрением. Они были тиранами, врагами человечества.

Когда толпа услышала это первый раз, все затаили дыхание и посмотрели в небеса; но удара молнии не последовало. На следующий день проповедник был на прежнем месте. Он сказал, что говорил об одних и тех же вещах на протяжении нескольких лет, однако никакого вреда это ему не причинило. Боги, как только встречают сопротивление, оказываются трусами. А возможно, их вовсе нет. Возможно, они существуют лишь в воображении людей. Это, по большому счету, не имело значения. Значение имело то место, которое идея существования богов занимает в сознании людей. Страх, подчинение правилам, соблюдение обрядов, предназначенных угождать и умиротворять, — все это цепи. А люди, невзирая на свои грандиозные иллюзии, — лишь узники в огромной тюрьме. И он пришел, чтобы показать им путь к освобождению.

Проповедник говорил, что предлагает им свободу. Свободу и возвращение их неотъемлемого права. Поскольку они не принадлежат этому миру и все в глубине души знают об этом. Они пришли из лучшего мира. Их обманули; а все религии, которые разослали своих священников и их прислужников по всей земле, увековечили этот обман. Настало время открыть правду. Боги — фантомы. Создатель — жестокий деспот. Божества, истинные божества, — это сами мужчины и женщины.

Ничто не шокировало публику так, как эта последняя фраза. Сперва наступила гробовая тишина, а потом послышался нервный смех. Они привыкли к тому, что богами становились императоры, но даже император должен умереть, прежде чем сделаться бессмертным. Одна только мысль, что сами люди — боги, должна была навлечь неминуемое наказание.

— Вас научили страшиться этой мысли больше, чем чего-либо, — говорил проповедник. — Поэтому вы не можете этого понять.

Он рассказал им историю, популярную в его стране. Первый мужчина и первая женщина жили в прекрасном саду. Их Создатель поставил одно условие: им нельзя было есть плод определенного дерева. Они съели плод и были наказаны. Это было дерево познания. Есть плод им запретили, потому что если бы они его попробовали, то узнали бы, кто они на самом деле: узнали бы, что они боги. Наказание заключалось в том, что их выгнали из сада и они стали смертными: подверженными болезням, старости и смерти. Они должны были жить в мире, который из-за их непослушания стал враждебным в своей вопиющей материальности.