— Не знаю, — качнул головой Барт. — Вряд ли. Нам же с тобой — не приходило… Да и с чего?

— Действительно, — согласился малиец. — Сотни поколений пришли и ушли, а рисунки — вечны, как камень, как утес, как вселенная.

— У меня странное чувство, брат, — серьезно взглянул на спутника Макс, — словно сегодня — самый важный день моей жизни.

Моду, не ответив, крепко сжал его руку, и Барт понял, что известный ученый и самый близкий его друг испытывает нечто подобное.

Через десяток шагов открылась ровная площадка перед утесом. Солнце, протиснувшееся между двумя островерхими скалами, золотило каменную пыль, то здесь, то там зажигая кристаллы песчинок крошечными разноцветными искорками. Крыша хижины хогона, как раз попадавшая под один из мохнатых оранжевых лучей, горела ровным золотым светом, словно облитый червонным золотом церковный купол.

Хогон сидел на пороге и пристально смотрел прямо на приближающихся друзей. Или куда-то сквозь них, вдаль, в вечность. Лицо его со вчерашнего дня еще более заострилось и похудело, напоминая теперь одну из догонских масок, самую жуткую — маску смерти.

Приятели нерешительно остановились, не до конца понимая, видит их хогон или нет.

Тонкая длинная рука легко взметнулась и опала.

— Зовет, — шепотом пояснил Моду.

— Здравствуй, Этумару, — почтительно склонились мужчины, подойдя ближе.

Хогон не ответил, продолжая немигающе смотреть сквозь них, на вздымающийся к лиловому закатному небу священный утес.

— Ночью был знак, — вдруг сказал хогон, не повернув головы, словно сам себе. Или неуклонно съеживающемуся солнечному лучу. — Светила вышли из картины. Гонцы уже в пути. Но вестников среди них нет. Догоны уйдут. Ты пришел вовремя. — Он в упор взглянул на Моду. — Но — опоздал. Запас исчерпан. Утро объявит то, что скрывала ночь. Вчера я сказал твоему другу, что время не пришло, сегодня оно уже вышло. Ваш третий друг, он видел, как гонцы мчатся сквозь время. Я остановил его. В пещеру нельзя войти, если в глазах тьма. Гонцы заберут того, кто не видит. Следите за светом. Зеленый луч — это жизнь. Красная вода — смерть. Незрячий не выйдет из шара. Пусть солнце умрет в водах. Ждите там.

Хогон кивнул на одинокое дерево, вросшее в дальнюю стену утеса, и замолчал, прикрыв глаза и откинув голову на стенку хижины, словно невыносимо, просто смертельно устал.

После Лоухов Ольга, пристально глядящая в светлеющее небо и подгоняющая медлительную дорогу, неожиданно задремала. Просто смежила веки, поглаживая свернувшегося на коленях Пушка, и тут же оказалась на Сейв-Вэре.

Снова было лето, светились гигантскими изумрудами окрестные сопки, ярчайшими сапфирами искрились кабошоны озер, рубиново пламенели полянки иван-чая. Покойная тишина висела в выгоревшем небе приветливыми пухлощекими облачками, ленивый ветерок нехотя перебирал нежными пальцами мониста березовых листочков.

Ольга огляделась и задохнулась от этого простора и красоты. Однако тут же испуганно вздрогнула: где же Макс? Почему она одна среди этого величественного безмолвия? И тут же увидела его. Внизу, в центре голубого блюдца озера колыхался ярко-желтый поплавок куртки. Макс тонул. Он уходил под воду с каждым разом все глубже, выныривая на поверхность все реже. Девушка кинулась вниз, к воде, отчаянно желая одного — успеть, протянуть руку, спасти.

Она почти добежала, но тут на небе, прямо на уровне ее глаз, вдруг сверкнула ослепительная радуга, перекрыв обзор, отгородив и озеро, и Макса прекрасными переливающимися дугами. Не раздумывая, Ольга ухватилась за конец самой холодной дуги — фиолетовой, повисла на ней, хорошо понимая, что по радуге, как по канату, она скорее доберется до Макса. Однако дуга вдруг пружинисто свернулась в кольцо, пересекла самое себя и, выгнувшись новой дугой, стала заворачиваться в следующий круг. Секунда — и Ольга очутилась в самом центре гигантской восьмерки, которая парила над ней, переливаясь невероятными праздничными цветами.

Внизу, в далекой зловещей синеве желтый, едва различимый отсюда, с высоты, поплавок совершал последние судорожные трепыхания перед тем, как уйти навсегда.

— Нет! — крикнула Ольга. — Нет! Макс, держись!

Что есть силы она дернула за фиолетовый конец, который по-прежнему держала в руках, повисла на нем, усиливая точными рывками тела собственную тяжесть. Восьмерка стала медленно разворачиваться, концы дуг радостно разъехались в стороны, создавая новую прекрасную радужную фигуру — знак бесконечности. Ольга сделала еще рывок и увидела, что, повинуясь ее точным движениям, противоположный конец бывшей восьмерки, загнутый в правильный круглый крючок, стал медленно, но неуклонно опускаться вниз, туда, в озеро, к Максу.

— Макс, хватайся! — крикнула девушка.

Она успела увидеть, как Барт вытянул из густой воды слабеющую руку, как вцепился за опущенный переливающийся крюк. И тут небо мгновенно и тревожно потемнело, тьма заволокла все пространство вокруг. Ольга перестала видеть. Отчего-то стало холодно и сыро, и ветер, хлесткий, злой, тяжелый, навалился сразу со всех сторон, не давая ни поднять головы, ни пошевельнуть рукой.

— Макс, — прошептала девушка, — держись, любимый, я сейчас!

Она знала, что должна сделать! Ползком, сдирая ногти о каменистую землю, доползла до знакомой деревянной перекладины. Поднялась, навалилась на неподатливое дерево всем телом. Ну!

Ручка натужно скрипнула, угрожающе вздыбилась, но поддалась! Мелкими шажками, упираясь изо всех сил в скользкую землю, Ольга продвигалась вперед, толкая перед собой тяжелое подрагивающее бревно. Еще шаг, еще…

И вот в непроглядной тьме, далеко внизу, мелькнула светлая тень. Девушка сделала еще одно усилие, и ровный сноп света, тут же превратившийся в яркое светлое лезвие, вспорол жуткую пелену темноты.

— Макс, — прошептала девушка, — я здесь. Плыви прямо на свет…

Больше сил не осталось. Понимая, что теряет сознание, Ольга сцепила мертвой хваткой ладони на скользком дереве и повисла на нем. Другой возможности застолбить источник света на одном месте не существовало.

Она очнулась не скоро. И снова от того же, от чего просыпалась всегда. Затекшие колени, подтянутые к самой груди, видимо, от холода, больно вдавили в ребра что-то остроугольное и тяжелое.

Ольга села, стянула с шеи размочаленную толстую веревку, на которой болталась все та же постылая дощечка. В призрачном свете пасмурного северного утра привычная восьмерка, косо начертанная на разбухшем дереве, теперь выглядела по-иному. Она переливалась и пульсировала разноцветными радужными сочленениями. Меняла цвета, словно внутри горели миллионы лампочек, была теплой на ощупь и совершенно явно — живой!

Два ее круга то сходились, слепливаясь в сверкающий шар, то расходились, превращаясь в знакомый знак бесконечности. Вот онирасширились, чуть ли не выплеснув радужное многоцветье за края доски, а вот снова сжались. И еще, и еще… И вот уже на месте прекрасных разноцветных колец горячо засветились два правильных одинаковых янтаря.

Ольга потерла глаза, ощущая жар, исходивший от прозрачных камней, и… увидела перед собой ушастую кошачью голову.

— Пушок? — удивилась она. — Откуда?

— Ну, вот, все и заспала, — хохотнул рядом отец Павел. — Он же, каналья, с нами увязался, не помнишь?

— Помню, — согласилась Славина. — Мне опять сон тот самый приснился, про восьмерку. Я с ума сойду, батюшка, — Ольга жалобно посмотрела на спутника. — За что мне это наказание? Я снова была маяком, спасала Макса, а потом — снова эта доска с восьмеркой. Только цифра была такой красивой, как радуга… Что-то ведь все это означает?

— Конечно, дитя мое, — улыбнулся отец Павел. — Восьмерка — число удивительное.

— Что? — подхватилась Славина. — Вы знаете? Скажите!

— Я не толкую сны, Олюшка. Да не расстраивайся, — утешил он, краем глаза увидев, что девушка снова сникла. — Если есть вопрос, обязательно припасен и ответ. Потерпи. Всему свое время.