А что же делал князь Василий Голицын в эти решающие для софьинского режима дни? Василий Васильевич, подобно своему европейскому биографу, тоже отсиживался дома. Никто не видал его среди красных стрелецких кафтанов. Он не садился на коня, не махал саблей. Он просто сидел дома, даже и не понюхав пороху. Чего он ждал? Он и сам не знал, чего. Может статься, в эти дни посетили его многодумную голову некоторые довольно простые мысли, которые у подлинного политика-практика давно уже были бы превращены в действие: странно, он, словно не замечая действий врагов и завистников, даже не сумел воспользоваться своей почти неограниченной властью, чтобы обезопасить себя хотя бы от тех из них, которых хорошо знал. Но, подобно Петронию, ленивому мудрецу и сибариту, безвольно ожидавшему неизбежной императорской кары среди роз своей виллы, князь Василий пребывал в своих роскошных палатах в тишине и бездействии. Как-то получилось, что в эти дни он оторвался от друзей своих; что они делали, он не знал. Мимо сада и палат его, распугивая охотнорядский торг, мчались стрелецкие отряды. Стрелецкий окольничий Федор Шакловитый, объехав полки со своими ближними стрельцами, мчался в Кремль — драться за царевну Софью.

Был август, когда в золотой тишине московских садов поспевает нехитрое северное яблочко и хлопотливые пчелы жужжат и охорашиваются над каждой веткой, дурея от медово-сладкого запаха зрелых плодов. В палатах мелодически отбивали время часы — как-то слушал теперь их звон и музыку князь Голицын? Едва ли надеялся он совсем уйти от ответа: слишком уж многое ему «было ведомо», слишком много от него зависело и до самой последней минуты он не отказывался от власти. Он последний узнал, что в Троице-Сергиевой лавре работает розыскной шатер, что Софья выдала Шакловитого, который держит сейчас ответ за свои дела. Шакловитого первого и схватили. Еще бы! — он был сила. Худородный дьяк, возведенный Софьей в высокий военный чин, был предан ей, как честный рубака и исполнительный солдат. Он был решительный, страстный и упрямый человек. Открыто и щедро он высказывал свои чувства, и до последних дней на военных пирушках он шумно и весело пил «за здоровье боярина — князя Василия Васильевича Голицына», как за своего, ясное дело, главного руководителя-бойца. Узнав о предчувствиях Софьи, что ее «извести хотят», рассудил прямолинейно, как солдат: если положение опасное, — значит, надо стрельцов держать «через человека с ружьем» и быть готовым драться. Он твердо, как молитву, знал свои «за» и «против». За софьинский режим он готов был сложить голову, а Нарышкиных яростно ненавидел. Когда, еще за два года до стрелецкого бунта, ему передали слова царицы Натальи Кирилловны, которая якобы грозилась правительницу Софью постричь, он разразился по адресу царицы «многими неистовыми словами». Он называл ее «медведицею» и открыто угрожал, что вот именно ее, «государеву мать», он пострижет, и пусть потом из отдаленного и захудалого монастыря попробует она устрашать, одинокая, всеми забытая инокиня! И как бы в ответ еще каким-то своим мыслям он ухмылялся в бороду.

Становясь во главе стрелецкого бунта, он поступал последовательно и честно. Он не дремал, не раздумывал лишнее, а действовал. И одним из первых после разгрома стрелецкого «путча» был схвачен как «вор и изменник».

«Дело розыскное и статейный список за пометами думных дьяков о вершенье вора и изменника Федьки Шакловитого и единомышленников его: Оброски Петрова и Куземки Черного и о ссылке в Сибирь Сеньки Рязанова с товарищами» началось 8 августа 1689 года в государевом объезде, в Троице-Сергиевом монастыре в розыскном шатре и закончилось 12 сентября 1689 года казнью Шакловитого. «Дело» о князе В. В. Голицыне начато было 9 сентября и закончено на два дня позже. Шакловитый был схвачен «с товарищи», а Василий Васильевич отвечал как одиночка. Василий Васильевич томился неизвестностью, пребывая в своих расписных палатах. Шакловитый стоял в розыскном шатре как злой и опасный враг, как сила. Он действительно был сильнее всех своих сподвижников. «Будучи подымай» (на дыбу), он решительно отверг все обвинения, которые-де возведены на него «по извету». На допросах он стал держаться гордо, осторожно, отвечал сдержанно, объясняя все деяния свои подчиненным положением окольничего. Он только выполнял приказания царевны Софьи Алексеевны, которая действительно помышляла «венчаться царским венцом». По этому поводу она приказывала ему «проведать в стрельцах, что от них будет, какая отповедь». Он, Шакловитый, ни на что стрельцов «не поднимал», а только «призывал стрельцов разных полков, человек с двадцать, чтобы они в том промыслили и от своей братии ведомость взяли. И после того, дня три спустя, те стрельцы, пришед, сказали, что они тому делу рады помогать и готовы». Таким образом, все делалось «собою» и «не по его велению». Но сподвижники его во всех своих «сказках» уличали его и топили все глубже, и незадолго до казни он наконец признался, что все делалось «по его веленью». 12 сентября с него сняли «последнюю сказку», раскрывшую еще кое-какие улики против Софьи, и потом казнили.

Розыскной шатер работал под руководством самого Петра. Молоденек был царь, а руку показал крутую и беспощадную. Ни жары августовской, ни устали не знал розыскной шатер. Допрашивали от пяти до двенадцати человек в день, многие «пыточные речи» зачитывались особо. «Розыскные дела» продолжались до 1691 года, охватив сотни людей, и кого только тут не было: бояре, стрельцы, начальники — окольничие, полковники, капитаны, — рядовые, дьяки, подьячие, купцы, кабальные люди, ремесленники, бродяги, монахи, ворожеи. Это были казненные и сосланные «на вечное житие» в Сибирь и в «иные места» колодники.

Князя Василия Васильевича не казнили и даже не пытали. Он ведь лежал безгласным камнем на пути, он остался равнодушным, когда вокруг него гремела схватка и горела земля. Если бы пренебречь им, не трогать его, он и подавно не стал бы вредить — не в его это нраве идти против рожна. И эта черта обертывалась теперь против него: непротивленцы, миролюбы, а смотришь — за их теплой и небдительной спиной заговорщики спрячутся или иная заведется порча для государства. Правда, у князя Василия умная голова, западная образованность, латынь, библиотека. Но где, в каких делах государственных это западничество пользу приносило? Впрочем, едва ли кто даже и задумывался над оценкой подобного явления — под горячую руку было не до подробностей. Да и западничество-то Василия Васильевича, как это с беспощадной ясностью обнаружилось, дальше порога его палат и не выходило никуда. Это было никого не беспокоившее домашнее блаженство, одаренность, любовь к наукам, искусствам, высокие размышления и литературные труды, все это оказалось пустоцветом, кладом, зарытым в землю.

В жаркий летний день я останавливаюсь перед портретом Василия Голицына и всматриваюсь опять и опять в эти миловидные и ленивые черты. Что-то в позе его, в повороте головы, в медлительном поблескивании правого глаза напоминает человека, сидящего у окна и рассеянно любующегося на мир. Мысленно он уже пересоздал его. Не тревожьте этого поставщика великих планов, не докучайте мечтателю. Делать и выполнять могут многие, а вот мечтать — только избранные. Но боярская вотчинная сущность оказалась крепче всяких западнических привычек — они снимались легко, как позолота.

Пыток и казни князь Василий избег, но он уже пережил самого себя. Его отсекали от общества, как мертвого, — он был присужден к ссылке. 9 сентября 1689 года князь Василий Голицын и сын его Алексей получили указ новых самодержцев — Иоанна и Петра Алексеевичей. Обвинения касались всех старых правительственных дел, всем давно известных. Молодые самодержцы укоряли князя Василия за «доброхотство» софьинскому режиму, припоминали князю неудачный крымский поход, который «государской казне учинил великие убытки, а государству разорение и людям тягость». Новой и «явной вины» Василий Васильевич в указе не нашел и решил, что его ссылают за некую «тайную вину», которой он так и не понял.