— Ты? Зашитый! — Кричал шнырю Бес на построении. — Опоздаешь — дерну за нитку!

Однажды вечером он шел мимо его койки и просто так, ни за что, схватил двумя пальцами с огромными плоскими ногтями какого-то страшного, серого цвета за нитку и резким движением вырвал ее из уже зажившей губы. Не нужно говорить, что боль была невыносимой… Мы жили в аду. Мы не могли ни к кому обратиться. Начальство лагеря полностью передоверило нас Бесу и ни во что не вмешивалось. Мы могли рассчитывать только на себя.

Через неделю я собрал шесть человек — как мне казалось, самых сильных и решительных. Мы долго готовились, выточили из напильников острые ножи, с которыми не расставались ни вечером, ни ночью. Договорились напасть на него в бараке и зарезать. Но, видно, кто-то ему доложил.

В тот вечер Бес ворвался в барак и бросился прямо к нашим койкам. Мы вскочили с ножами наготове, но он раскидал нас как щенят. Он бил нас по головам, как молотом, и на лету добавлял ногой. У многих были выбиты зубы, сломаны пальцы. Ножи он отобрал и унес на стол начальству. Нас всех ожидало серьезное наказание.

— Все поняли? — спросил он напоследок и ушел, хлопнув дверью.

Нож и на зоне в детской колонии — очень серьезное происшествие. Нас немедленно отправили в штрафной изолятор. Все получили по семь суток, а мне дали десять. Тому, кто это испытал, не нужно рассказывать, что переносит человек в изоляторе лагеря, а тому, кто не испытал, рассказывать бесполезно: у него все равно не хватит никакого воображения. Я вернусь к этому позже.

Я знал, что и Бес нас не оставит, что продолжение будет, и главным образом для меня. Он, разумеется, понимал, чья это затея. Бес смеялся над нами. Казалось, что дальнейшие попытки невозможны. Страх держал нас всех за горло. Он был ужасней самого Беса, его обезьяньих кулаков, его побоев. Наше бессилие было еще хуже, чем наше бесправие.

Однажды мы с Костей Гунько работали в кузнице. Мы делали детали для насосов, металлические вкладыши. Огромными щипцами я держал деталь в горне, пока она не становилась малиновой, потом красной, и тогда переносил на наковальню, а Костя бил по ней молотом, весившим полпуда.

И вдруг я почувствовал, как мне на плечо ложится огромная, нечеловеческая рука, и голос Беса шепчет мне в ухо:

— Огня не боишься? А зря!

И тут я понял, что сейчас он рассчитается со мной за все. Для него ничего не стоило бросить меня на горн, в огонь, а с Костей разделаться по-другому. Я представил, как на мне горит одежда, мне показалось, что от невыносимого жара кровь закипела в артериях. Во мне собралась вся моя ярость, вся сила, которая просыпается в человеке перед лицом смертельной опасности. Бес нас даже не боялся. Он знал, что наш страх защитит его лучше, чем любой бронежилет.

Но в этот раз он просчитался.

Я выпускаю деталь, резко поворачиваюсь и огромными раскаленными щипцами хватаю Беса за скулы.

— Бей! — кричу я Косте. — Бей молотом!

Его голова полностью зажата в щипцах. По кузнице разносится запах горелого мяса. Бес не может даже закричать. Костя бьет его молотом по голове. Бес падает, голова его вырывается из клещей. Кажется, у него выгорел глаз. Я вижу, как другой глаз закрылся.

— Кончено! — кричит Костя. — Сдох, собака!

И нагибается над трупом. Но в этот момент раздается жуткий звериный вой и полумертвый, обгорелый, поверженный на землю, лишившийся зрения Бес наотмашь бьет Костю снизу кулаком так, что тот отлетает к наковальне.

Мы понимаем, что если мы его сейчас не добьем, он уничтожит нас обоих. И мы начали его бить. Я бил щипцами, а Костя, с выбитыми зубами и окровавленным лицом, схватил лом и опускал его до тех пор, пока не стало ясно, что мы действительно его убили.

Мы уже ничего не боялись. Если бы даже нам грозил расстрел, мы бы все равно не отступились. Только силой можно было нас оттащить от этого недочеловека. От того, кто каждый день бил нас. Кто издевался над нами. Кто держал нас в постоянном страхе, из-за которого мы не могли спать, не могли есть даже ту скудную пищу, что нам давали.

Если бы нам предложили тогда на выбор — умереть, убив Беса, или выйти на свободу, я уверен, мы выбрали бы первое.

Нас охватило ликование. На полу в кузнице был распростерт не человек. Это был распростерт наш страх, общий страх трехсот человек. Всего лагеря. В кузнице умер не человек. Там умер наш постоянный ужас. Человек не может жить в непрерывном страхе.

Нас отдали под суд, который должен был добавить нам сроки, и перевели в тюрьму.

Когда впервые попадаешь в чужую страну, первая задача — научиться понимать ее язык, а потом и объясняться на нем.

Когда попадаешь в лагерный мир, ты должен тоже научиться пользоваться его языком. Язык — мощное оружие защиты и нападения. Некоторые думают, что заключенные при общении пользуются исключительно нецензурной лексикой, а, попросту говоря, что в лагерях и тюрьмах стоит сплошной мат. На деле все гораздо сложнее.

Я попробую привести некоторые примеры, чтобы дать общее понятие об этой ветви русского языка и больше ею не пользоваться. Я надеюсь, что мои дети никогда не узнают этого языка. Мои европейские читатели (если их заинтересует описание моих жизней) не поймут этого языка, а переводчик не сумеет его переложить на общечеловеческий — пусть и не старается! Я надеюсь также, что наступит то время, когда в моей родной стране почти никто не будет в состоянии ни использовать, ни понимать этот язык.

Я учился этому языку постепенно. И если бы существовала такая наука, я бы мог получить сегодня степень доктора языкознания в этой области.

Прежде всего, самая обычная нецензурная речь подчиняется в том мире строжайшей классификации. При общении она не должна содержать ни малейшего обвинения собеседника в пассивной гомосексуальности, которая в советских лагерях презирается. Тот, кто применяет ругательства в этом смысле, должен отвечать за свои слова, зачастую жизнью. Такое применение допустимо только со стороны сильнейшего и только при серьезном поводе для гнева. Когда я рассказываю об этом сейчас моим знакомым филологам, они удивляются тому, что, в отличие от западных языков, нецензурная лексика в российских тюрьмах снова получила свое первоначальное, давно потерянное чувственное значение.

Впрочем, в том мире есть немало людей, почти не обращающихся к нецензурной лексике. Это те, кто пользуется наибольшим авторитетом и кто сам изобретает свой собственный язык общения.

В этом мире существует совершенно условный и строго регламентированный лексикон, которому может позавидовать любой протокол каких-нибудь Гаагских конференций или Женевских соглашений.

Придя первый раз в незнакомую камеру, нужно было знать, какие слова произнести при входе. Это сразу же определяло твое место в камерной иерархии — и твое место на нарах. К примеру, человек, уже известный в этом мире своими поступками, входя в камеру впервые, говорит спокойным голосом:

— Привет, братва! Кто в хате?

И, внимательно оглядев вновь прибывшего, сокамерники уступают ему одно из лучших мест.

— Ну, чего ты? Падай! — отвечают они дружелюбно.

И если бы перевести это на общепонятный русский, то потребовалось бы никак не меньше десятка печатных страниц.

Тюремных и лагерных надзирателей называли по-разному в разные годы: это были менты, мусора, цырики, городовые, ключники (последнее название пошло бытовать с моей легкой руки).

Людей, сидевших в лагерях бессрочно (были и такие), называли «тяжеловесами» или говорили, что им сидеть «от синюги до пинюги», — переводчик, оставь надежду найти соответствие на твоем языке!

Зэк, отсидевший по разным тюрьмам полжизни и достигший семидесятилетнего возраста, назывался «лагерный мальчик».

«Животновод» было пренебрежительным названием недостойных — да простят меня славные животноводы всех стран!

«Рот фронт», лозунг немецких коммунистов начала двадцатого века, поднимавших с угрозою сжатый кулак, это было такое оскорбление, которого я не собираюсь даже объяснять и за которое новичок мог вполне поплатиться жизнью.