— А Роеки? А Захарчуки? А Стасяки? А Игнахи? А все, кто живет по ту сторону, вверх по течению?

— Люди добрые, да ведь коли уж он арендовал, так никому и на шаг в воду не ступить, — отчаянно завопила Ройчиха, которая уже прослышала и прибежала за мужем, — ведь теперь будет то же, что и с лесом — за одну ягодку, за гриб какой человека застрелят! Всем нам теперь будет, как Зелинскому было! Да нам уж теперь и за ракушками в воду лезть не дадут!

— Верно, верно!

— Тут уж не то что Роеки или Захарчуки, а все скопом пропадем!

— Бесплодным песком проклял господь бог эту землю и только одну воду дал, чтобы люди жить могли…

— Рыбу ловить и ракушками свиней откармливать…

— Теперь, значит, и свиньям конец!

— Песок придется детишкам давать вместо хлеба!

— Теперь уж нам, значит, конец, теперь уж нас сиятельный граф до последней погибели довел!

— Суму через плечо — и по миру!

Со двора набивалось в дом все больше баб, и они поднимали невообразимый крик, но мужики даже не пытались угомонить их. Бабы были правы. У всех ускользала почва из-под ног.

— А вы на то и старостой поставлены, чтобы найти выход.

— Да он сам, может, с графом снюхался!

— Кто налог за коров собирал, а оказалось, что не полагается?

— Пока его не выбрали, он был что твой мед сладок, а теперь только бы в участок да в город бегать!

— Как баб штрафами пугать, так он и не знай какой чиновник, а как до дела дойдет, так и нет его!

— Потише, бабы, потише, — пытался успокоить их старик Мыдляж, но тут же попятился, — с таким криком накинулась на него собственная дочь.

— Вы-то чего? Конечно, вам что! Лишь бы самому хватило, а об остальном пусть дочь голову ломает! Глотка-то у вас, чтобы жрать, куда широка, а ума в башке ни на грош! И что вы тут рот разеваете, когда и поумней вас есть? Видали его, какой хозяин, — коровий хвост крутит, да и тот чужой!

Он предусмотрительно отступил в толпу, боясь, как бы она в него не вцепилась. Староста поднял руку.

— Люди, опомнитесь! Криком мы делу не поможем. Напишу обжалование и завтра же свезу в город. Больше нечего делать.

— Тут одно только может помочь, — странным голосом, мрачно сказал Захарчук.

Стало тихо.

— Это что же?

— Или мы, или он.

— Справедливо говорит! — пронзительно закричала Баниха.

За ней подняли дикий крик и все бабы:

— Чего тут ждать? Чего смотреть? Народ, в Остшень!

— В Остшень!

С криком, с шумом все стали протискиваться к дверям. Лица разгорались красным пламенем. По всей деревне лаяли собаки. Все, кто жив, выскакивали из изб. Староста выбежал на улицу. Он был бледен, руки у него тряслись.

Прямиком, по задворкам, кинулся он к избе Роеков, ища Винцента.

— Задержать надо, беда будет.

Винцент в смятении искал шапку, беспомощно метался по комнате. Между тем весть разнеслась по всей деревне. Игначиха выскочила за дверь с младшим ребенком на руках и грянулась оземь возле самой навозной кучи.

— О господи, о господи, ведь пропадем, ведь помрем с голоду, ведь до весны не дождемся! А, чтоб его молнией сожгло за его глотку ненасытную, за наши обиды, за наше горе горькое!

Бабий плач и причитания неслись по всем дворам, по огородам, далеко вдоль дороги. Игначиха с решимостью отчаяния завернула ребенка в платок.

— Ну, идти так идти!

Анна кинулась из избы в толпу женщин. Ее с ног до головы охватил странный, непонятный трепет. В этот миг она забыла обо всем — о камнях, которыми в нее швыряли на дороге, о всех ядовитых взглядах и еще худших словечках. До мозга костей пронзил ее бабий плач. Ясно как на ладони увидела она, что Калинам подписан смертный приговор, и в ней растаяла, исчезла куда-то вся злоба. Впервые она стояла в толпе женщин, как равная между равными, как своя.

В толпе крестьян она заметила седеющую голову Яновича и, ни минуты не размышляя, двинулась с валившей по дороге толпой.

— В Остшень!

Бабы пытались затянуть набожное песнопение, и оно несколько мгновений, срываясь, слабо звучало над дорогой.

— Матерь! Всех скорбящих матерь!

На повороте, подле недостроенной школы, им преградили дорогу староста и учитель.

— Люди, что вы делаете? Опомнитесь!

— Дело еще можно как-нибудь уладить, — охрипшим голосом пытался кричать Винцент.

— А вам тоже полагалось бы быть с крестьянами, а не против крестьян! — крикнул ему прямо в лицо Роек.

— Кто тут живет, пусть идет с деревней, а коли нет, так — вон!

— В Остшень!

По дороге, нагоняя толпу, бежали запоздавшие. Вздымались клубы пыли, несся грозный шум.

Учитель стоял, окаменев от ужаса.

— Теперь будет бал, — сказал староста. Губы его дрожали. Он дернул Винцента за рукав.

— Идемте. Здесь больше делать нечего.

Они медленно повернули к опустевшей деревне. Странно глядели на них широко распахнутые двери изб. Из мужчин в деревне не осталось почти никого — разве больные и старики. Дети с криком носились по дороге, не понимая, что делается. Из Яновичевого хлева вышли на дорогу две свиньи и рыли землю, высоко подбрасывая песок. Возбужденные недавней суматохой собаки рвались на цепях и наполняли воздух диким лаем.

— Через час-два будут там, — сказал староста, и Винцент похолодел.

— Но ведь так нельзя… Ведь надо предупредить, сделать что-нибудь…

Староста пожал плечами.

— А что вы сделаете? Поеду сейчас в участок, сообщу. Только все равно не успеют.

Винцент помог ему запрячь коня, — работника старосты не было. Старостиха стояла на пороге и тихо плакала.

— Боже, боже, что только будет!

— Не плачь, к вечеру вернусь. А может, и вы со мной поедете? — обратился он к учителю. — Хотя нет, вам лучше остаться в деревне, а то тут никого…

Старый Плыцяк медленно тащился по дороге, постукивая палкой.

— Да, да… «Там, где нет справедливости, где один обладает всем, а другой ничем, где один просвещен, а другой живет во тьме, — там должны быть и преступления… Темнота, нищета и голод сами вложат в руки человека топор, тлеющую головню и меч…» Просто страсть, господин учитель, просто страсть!

— Почему же вы, Плыцяк, не объяснили, не удержали?

Старик поднял на него затуманенные глаза.

— Как же я могу удерживать, объяснять? Нищета и голод сами вложат в руки человека топор, тлеющую головню и меч.

Он потихоньку шлепал по дороге.

— На пригорок, под сосны иду, посмотреть, как там.

— Оттуда же ничего не видно.

— Ужо будет видно, будет видно и отсюда, иначе быть не может, — уйма народу пошла, без малого вся деревня. Бабы с ребятишками на руках. Страсть, господин учитель, просто страсть. Ведь только водой и жили Калины столько лет — при отцах, при дедах и прадедах. Пожалуй, еще с того времени, как люди стали селиться здесь на Буге, как еще первые избы построили… Бог дал людям воду, не удивительно, что они не стерпели, коли у них дар божий забрать хотят?

Он с трудом карабкался на поросший чебрецом пригорок. Винцент безвольно брел за ним.

— И как у человека в голове переворачивается, когда у него всего много… Здесь ведь все, все кругом остшеньское. Земли, леса и воды… Да не такие земли, как наши, — хо-хо! Да, видно, всего ему мало, всего не хватает. Графский бор, и графские поля, и графские пруды. А наше — только песок, да эти сосенки, да еще эта капелька воды, — и та, выходит, теперь уже не наша, не Калинская.

Крепко пахло нагретым чебрецом. Старик уселся на пенек и положил возле себя палку.

— Садитесь и вы, ноги заболят стоять так.

Винцент машинально сел. Жужжали пчелы, ползая по лиловым цветочкам, заглядывая в крохотные чашечки. Неподвижно стояли на солнце сосны, наполняя воздух крепким ароматом. Далеко внизу сверкал Буг, медленно катя свои волны и отражая в почти неподвижной воде верхушки серебряных верб.

— Вот как тихо, — сказал старик, и Винцент поразился этой тишине, сладостной, солнечной тишине позднего лета. Ни звука — только пчелы жужжат да, кажется, слышно, как по сосновым ветвям сочится золотыми слезками смола и каплет вниз, на скользкую подстилку коричневой хвои. На ветку вдруг прыгнула белка, склонила головку и посмотрела черными бусинками глаз вниз, на неподвижных людей. Что-то ей, видно, не понравилось, она торопливо взбежала по стволу вверх, на тонкие, раскачивающиеся под ней ветки. Винцент долго смотрел ей вслед, пока она рыжим огоньком не исчезла в сплетении зеленых ветвей. Далеко, над Бугом, пронзительным, заунывным голосом закричал чибис. Над землей стоял погожий ясный день, и на мгновение Винценту показалось, что лишь это реальное, настоящее: запах сосен и чебреца, жужжание пчел, пушистый рыжий хвост белки и крик чибиса над водой. Медленно, лениво тянулись мысли, тщательно обходя какой-то темный болезненный пункт, который, однако, существовал, висел над самой головой и до которого в конце концов нельзя было не дойти.