— Подожди, собачка, подожди, полазит тут и уйдет. А мы тогда и насобираем ягодок… Не вечно же он тут торчать будет.
Но лесник, видимо, не собирался уходить с просеки. Он прошел порядочно и вернулся к тому месту, где было больше всего ягод. Постоял, осмотрелся и отступил за кусты. Его заслонили густые заросли орешника, но Матус чуял, что тот стоит за кустами и поджидает. День был прекрасный, ягод уйма, — может, еще кто соблазнится и придет? Мало ли бедноты в Калинах?
Тонкая седая струйка дыма поднялась над орешником. У старика даже под ложечкой засосало.
— Видишь, песик? Курит. А не велено негодяю, не велено! Строго запрещено в лесу курить! А курит. И что ему кто сделает? Он тут хозяин, а не мы, песик, не мы! Раз уж он сел и курит, стало быть, долго просидит. А там Агнешка дома бесится, что нас столько времени нет. Пойдем, пожалуй, что ли?
Он осторожно пробирался лесочком.
— Знаешь, песик, а может, еще на пригорок, который у озера, заглянуть? Может, и клубника уже есть? Хоть она вроде и позже поспевает, да погода-то уж больно хорошая.
Он свернул в сторону, в сосны. Они шумели кронами, покачивались на неслышном ветре. Почва понижалась, и уже стали попадаться дубы, огромные, высокие. Что ни дерево, то целый лес.
— Сходим-ка мы к озеру, поглядим. Нет, тогда ничего не поделаешь. Бедняку всегда ветер в лицо.
Деревья кончились. Густые заросли барбариса, черемухи, бересклета, волчьих ягод преграждали путь. С этой стороны берег был высокий, открытый солнцу, он круто обрывался здесь к озеру. Вода была голубая, гладкая. Но старика сейчас интересовали лишь солнечные пригорки, на которых, неведомо откуда взявшись, пенилась дикая клубника, — мелкие, розовые, никогда не краснеющие ягоды.
На тропинке захрустели шаги. Собака залаяла. Матус остановился как вкопанный.
Прямо ему навстречу шел Твардзиох. Из-за плеча его высоко торчал ствол ружья.
— А ты чего тут шатаешься?
Старик молниеносно подумал, что кружки в кармане его рваной сермяги не видно, и успокоился.
— К Радзюкам собрался.
— К Радзюкам? А у тебя с ними что за дела? И с собакой шатаешься? Не знаешь, что запрещено? Вот убью дворнягу, только и всего!
— Да он просто так за мной бегает. За зайцем не погонится, молодой еще, глупый.
— Но, но! Знаю я таких! К Радзюкам… А той стороной, от деревни, не мог пойти?
— Там же мокро. Вы сами знаете. Как идти по болоту?
— А здесь не разрешается.
— Я же по дороге иду!
— Дорога тоже господская, по господскому лесу проходит. Ну, проходи, проходи, чтобы я тебя больше не встречал! Знаю я таких!
Он остановился на тропинке и долго смотрел вслед старику. Уголком глаза Матус заметил, что клубника еще зеленая. Ягоды белели твердые, круглые, без румянца. Не оставалось ничего иного, как тащиться к радзюковой избе.
Радзюк получил по парцелляции[2] самый скверный участок. Далеко от деревни, на другом краю озера. Изба утопала в чаще зелени, в кустах орешника и барбариса, густо оплетенных побегами дикого хмеля. Ее почти невозможно было разглядеть, даже стоя в нескольких шагах от нее. Надо было согнуться и пройти по низкому зеленому туннелю под кустами, чтобы увидеть серые стены избушки и навес, опирающийся на четыре жерди косматой шапкой соломенной крыши. Вот тут и сидел Радзюк. Он скоро убедился, что, кроме клочка земли под рожь, ему ничего больше не вырвать у болотистых приозерных лугов и песчаных пригорков, поросших чебрецом. И он всецело отдался рыболовству, а тайком прирабатывал браконьерством.
— Всякому жить охота, песик, всякому жить охота, — болтал старик. — А когда у тебя на шее баба да пятеро детей…
С минуту он раздумывал, не зайти ли к Радзюкам, но поглядел на солнце и испугался. Вот будет Агнешка беситься! И к чему это все? Кружечка пустая, ягод нет, на каждом шагу, как из-под земли, вырастают лесники.
— Видишь, песик, все господское! Господский лес, и господские ягоды, и дорога господская! Придется теперь другой стороной, болотом, обходить, потому как, ежели еще раз на этого верзилу нарвемся, плохо будет!
По другую сторону голубели на пологих лугах незабудки, яркая зеленая трава предупреждала о скрытых от человеческого глаза топях. Но приходилось брести по ним.
— Хо-хо! Бывает и хуже, — утешал себя старик.
Бывало и хуже. Вот хоть и с Радзюком.
Шел как-то зимой граф Остшеньский со Стаником по лесу. Осматривал деревья.
Зорким взглядом заметил пан Остшеньский силки в зарослях. На снегу виднелись следы, и он двинулся по ним с лесником. Насчитали двести силков. Они были искусно спрятаны в зарослях, в кустах шиповника, в низком терновнике, среди гладких прутьев орешника. В двух силках висели зайцы.
Было морозно, потрескивали мелкие ветки, искрился, хрустел под ногами снег. Но пан Остшеньский заупрямился. Следы уже занесло снегом, зайцы закоченели. Браконьер должен был появиться с минуты на минуту, — придет же он осмотреть силки.
Граф Остшеньский прохаживался между деревьями, похлопывая руками, потому что мороз все крепчал, как обычно к вечеру.
Так они и дождались Радзюка. Неосторожно шел мужик, ничего такого ночью не ожидал.
Они вместе обошли все силки. Граф Остшеньский считал вслух и насчитал до двухсот. Не шутки!
Радзюк шел бледный, как труп. Но по лицу графа ничего не было заметно. Он спокойно считал силки.
А потом — так, мол, и так. Выбирай, брат. Суд или наказание на месте.
Пятеро детей было у Радзюка в избе да еще больная жена. Мужицкая шкура крепка, а с судом никогда не знаешь, чем дело кончится. Радзюк выбрал наказание на месте.
Четыре гибких ореховых прута изломал лесник Станик. Двести ударов получил лежавший на снегу Радзюк.
Потом те ушли. А Радзюк долго еще лежал, уткнувшись лицом в снег, прежде чем со стоном на четвереньках потащился домой. Кровь капала на снег и сразу замерзала, словно земляника на снегу.
Вот так и было. Матус знал, что как бывает, а то и похуже. А он? Только что с пустой кружкой домой ворочается, махорки купить не придется, да Агнешка будет браниться, что он полдня зря проваландался с этими ягодами.
— Да, да, песик. Потихоньку иди, а то тут вода. Сверху-то вроде ничего, а под низом, слышь, булькает? Поосторожней надо, а то так по колена и провалишься. Вон, видишь, вентери сушат. Можно бы пойти, поговорить, что они там поймали. Да уж Агнешка небось ждет, высматривает, от злости из себя вон выходит!
Он выбрался на место посуше. Кругом, переливаясь радугой красок, благоухали медом луга. Лес и дремлющее у его стены озеро остались далеко позади.
— Да, да, песик, говорил я тебе, что бедняку ветер всегда в лицо. Вот и дом — Агнешка, как пить дать, на пороге стоит. Беги, песик, а то и тебе достанется. Уж она на тебя камня не пожалеет, нет!
Но Агнешки не было дома. Пошла к кузнечихе полоть лен. Отчасти для того, чтобы кузнечиха потом и ей помогла, а больше, чтобы послушать новости. Жили они в стороне, а она была любопытна, все хотела знать. А главное, что и Баниха тоже пришла к кузнечихе.
— Ну, как там? — дипломатически спросила одна из женщин. Но Баниха знала, чего они ждут, и хотела набить себе цену. Поэтому она притворилась, что не слышит, и тщательно вырывала дикую горчицу, выбирая ее среди тонких, бледных стебельков льна.
— Детей-то одних оставили? — хитро, издалека, сторонкой, подобралась Агнешка, поспешая за ней.
— Э, зачем одних… Осталась с ними Анка.
— Так ее Анкой зовут?
— Ну да, Анкой.
— Ну, глядите, люди добрые, на что же это похоже?
В Банихе взыграла гордость хозяйки, приютившей у себя человека. Она выпрямила согнутую надо льном спину.
— А что тут такого, ни на что не похожего? Вежливая, тихонькая, никому не мешает…
— И долго она у вас жить будет?
— А что ж, я ее не гоню. Куда ей идти?
— А откуда она?
Баниха снова помолчала, возясь с корнем лопуха.
— Ишь как вырос… И не вытащишь… Да мне-то что, откуда она? Староста с ней разговаривал, а я и не спрашивала.
