– Здесь я должна свернуть, – сказала старуха. – С вами необычайно мило беседовать. Люди редко слушают, что им говорят, так, как все-таки слушали вы.

Я искренне улыбнулся и протянул ей на прощание руку.

– Наверно, вы хотите знать, как меня зовут, – добавила она. Я не был уверен, было ли это вопросом, но кивнул головой, что могло значить как подтверждение, так и отсутствие интересов.

– Мерси Льюис, – заявила она. – Не забудьте, Мерси Льюис.

– Ну что ж, Мерси, следите за собой.

– Вы тоже, – сказала она, а потом ушла удивительно быстрым шагом. Вскоре я потерял ее из вида.

По какой-то причине мне вспомнился отрывок из «Оды к меланхолии», который Джейн часто цитировала:

С Красной – но тленно – она живет; С Веселостью, прижавшей на прощанье Персты к устам; и с Радостью, чем мед Едва пригубишь – и найдешь страданье…

[Д. Китс Ода Меланхолии, перевод Ивана Лихачева.

Написана в мае 1819 года.]

Я поднял опять воротник плаща, засунул руки глубоко в карманы и направился что-то перекусить.

Я в одиночестве съел сандвич с говядиной и луком в баре Рада, находящемся в старом здании Лондо Кофе Хаус на Централ Стрит. Рядом со мной негр в новехоньком плаще барберри непрерывно насвистывал сквозь зубы песенку. Молодая темноволосая секретарша наблюдала за мной в зеркале, не мигая глазами. У нее было удивительное, бледное лицо, как на картинах прерафаэлитов. Я чувствовал себя измученным и очень одиноким.

Около двух часов дня я доплелся под хмурым небом на площадь Холкок, в Зал Аукционов Эндикотта, где происходила полугодовая продажа старых маринистических гравюр и картин. В каталоге было упомянуто три важных пункта, между прочими, масляную картину Шоу, представлявшую корабль «Джон» из Дерби, но я сомневался, смогу ли я себе позволить купить ее. Я искал товары для лавки сувениров: офорты, гравюры и карты. Я мог бы себе позволить купить одну или две акварели, оправить их в позолоченные или ореховые рамы и продать с прибылью в 900%. Была и одна картина неизвестного художника под названием: «Вид западного побережья Грейнитхед, конец XVII века», которая достаточна меня заинтересовала хотя бы потому, что она представляла полуостров, на котором я жил.

Аукционный зал был огромным, холодным и викторианским. Косые лучи зимнего солнца падали в него через ряд высоких, как в соборе, окон. Большая часть покупателей сидела в плащах, а перед началом аукциона раздавалось хоровое покашливание, хлюпанье носом и шорох обуви о паркет. Появилась едва дюжина покупателей, что было явно необычным для аукционов у Эндикотта. Я даже не заметил никого из Музея Пибоди. Сам аукцион также был вялым; Шоу был продан еле за 18500 долларов, а редкая гравюра в резной костяной раме – за 750 долларов. Я надеялся, что это не значило, что пришел упадок в торговле маринистическими антиками. Ко всему прочему, мне только не хватало, чтобы я к концу года обанкротился.

Когда наконец аукционист выставил на продажу вид Грейнитхед, в зале осталось едва пять или шесть покупателей – не считая меня и одного свихнувшегося старпера, который являлся на каждый аукцион к Эндикотту и повышал цену на любую продажу, хотя все знали, что у него нет даже одной пары целых носков, и он жил в картонной коробке неподалеку от пристани.

– Дает ли кто-нибудь пятьдесят долларов? – провещал аукционист, заткнув большие пальцы рук за лацканы элегантного серого жилета, украшенного цепочкой от часов.

Я задвигал носом, как кролик, в знак подтверждения.

– Кто дает больше? Смело, джентльмены, Эта картина является частью истории. Побережье Грейнитхед в 1690 году. Настоящий раритет.

Желающих не было. Аукционист демонстративно вздохнул, ударил молоточком и заявил:

– Продано мистеру Трентону за 50 долларов. Следующий.

Меня не интересовало ничего больше на аукционе, поэтому я вылез из кресла и пошел в упаковочную. Сегодня в ней царствовала миссис Донахью, ирландка материнского вида, в полукруглых очках, с морковными волосами и великолепнейшим, самым большим задом, который я только видел в жизни, и один вид которого вызывал вполне определенные ощущения в штанах. Она взяла у меня картину, потянулась за бумагой для упаковки и веревкой, после чего взревела басом к своему помощнику:

– Дамьен, ножницы!

– Как здоровье, миссис Донахью? – с дрожью возбуждения в голосе выдавил я.

– Еле живу, – ответила она. – Болят ноги и давление не в порядке. Но мне так неприятно из-за вашей жены, мистер Трентон. Я даже расплакалась, как только услышала об этом. Такая красивая девушка, Джейн Бедфорд. Я знала ее, еще когда она под стол пешком ходила.

– Благодарю вас, – я кивнул головой.

– Значит, это и есть вид залива Салем? – спросила она, поднимая картину.

– Грейнитхед, точно к северу от Аллеи Квакеров. Видите этот холм? Теперь там стоит мой дом.

– Ага. А что это за корабль?

– Корабль?

– Здесь, у другого берега. Наверно же это корабль, не правда ли?

– Я поглядел на картину. Я не заметил этого раньше, но миссис Донахью была права. С другой стороны залива стоял парусник при полном рангоуте, нарисованный в таких темных красках, что я принял его за кучу кустов на берегу.

– Ну, не хочу вмешиваться в ваши дела, – сказала миссис Донахью, но знаю, что вы торгуете этими древностями с недавнего времени, а теперь вы потеряли любимую жену… На вашем месте я бы послушала доброго совета и постаралась проверить, что это за корабль.

– Вы думаете, что стоит? – заикнулся я. У меня не было претензий на то, что она давала мне советы. Хороший совет всегда пригодится, пусть даже он и исходит от Медузы Горгоны, хоть и с великолепным задом, упаковывающей картины.

– Ну, никогда ничего не известно, – заявила она. – Когда-то мистер Брейсноус купил здесь картину, на которой французские корабли, выплывающие из залива Салем, а когда он проверил названия этих кораблей, то открыл, что он владеет единственным изображением «Великого Турка», которое сохранилось до наших дней. Он продал эту картину Музею Пибоди за 55600 долларов.

Я еще раз посмотрел на удивительный, темный корабль, нарисованный на фоне картины, которую я как раз приобрел. Он не казался мне особенно достойным внимания. Анонимный художник не поместил на носу никакого названия. Вероятнее всего это был просто плод воображения, поспешно нарисованный для дополнения временной композиции картины. Но я решил, что попробую его идентифицировать, особенно если это мне советует миссис Донахью. Ведь именно она сказала мне в свое время, чтобы я поискал фирменный знак в виде головы грифона на фонарях из Род Айленда.

– Если заработаю на этом миллион, то выделю вам пять процентов, – пошутил я, смотря, как она уверенно запаковывает картину.

– Пятьдесят процентов или ничего, ты, жадина, – рассмеялась она.

Я вышел из аукционного зала, неся картину подмышкой. Остальные закупки – гравюры, акватинты и небольшая коллекция гравюр на стали – должны были быть доставлены в лавку в течение недели. Я только жалел, что не мог себе позволить приобрести картину Шоу.

На дворе, когда я спускался по ступеням перед парадным входом здания, солнце уже скрылось за крыши изысканных старых резиденций на улице Каштановой. Налетел холодный ветер. Удивительно, но меня миновала вновь та же секретарша, которую я видел в баре. На ней был длинный черный плащ и серый шарф. Она оглянулась и, не улыбаясь, посмотрела на меня.

На тротуаре я заметил Айэна Херберта, хозяина одного из самых элегантных магазинов с антиками в Салеме, разговаривающего с каким-то служащим Эндикотта. В магазине Айэна Херберта везде были мягкие ковры, артистично расположенные лампы и приглушенный шум голосов. Херберт даже не называл его магазином, а только салоном. Несмотря на это, он не был снобом, поэтому, увидев меня, махнул небрежно рукой.

– Джон, – сказал он, хлопая меня по плечу. – Наверняка ты знаешь Дана Воукса, руководителя отдела продажи у Эндикотта.