– Добрый день, – заговорил Дан Воукс. – Кажется, я немного на вас заработал, – он показал на пакет, который я держал под мышкой.

– Ничего особого, – ответил я. – Только старая картина с видом побережья, где я живу. Я купил ее ровно за пятьдесят долларов.

– Ну, раз вы удовлетворены… – улыбнулся Дан Воукс.

– Вот именно, – вмешался Айэн, – может, тебя заинтересует, что в музее в Ньюберипорте продают часть старой маринистической коллекции. Интересные экспонаты, некоторые даже магического характера. Например, знаешь ли ты, что раньше все корабли из Салема возили на палубе небольшие латунные клеточки, в которые ставились миски с овсянкой? Это были ловушки для демонов и дьяволов.

– Мне и сейчас что-то подобное пригодилось бы в отделе расчетов, – заметил Дан Воукс.

– Мне нужно возвращаться в Грейнитхед, – заявил я уже собираясь уходить, когда кто-то схватил меня сзади за плечо и дернул так резко, что я покачнулся и чуть было не потерял равновесие. Я очутился лицом к лицу с бородатым молодым человеком в сером твидовом пиджаке, задыхающимся и волнующимся, с растрепанными волосами.

– В чем дело, ко всем чертям? – заревел я ему.

– Извините, – сказал он, задыхаясь. – Я на самом деле очень извиняюсь. Я не хотел вас перепугать. Вы Джон Трентон? Джон Трентон из Грейнитхед?

– Да, это я. А кто вы, черт возьми?

– Крайне извиняюсь, – повторил молодой человек. – Я на самом деле не хотел вас нервировать. Но я боялся, что вы от меня уйдете.

– Послушай, парень, мотай отсюда, – вмешался Дан Воукс, подходя ближе. – Тебе везет, что я еще не вызвал фараонов.

– Мистер Трентон, я должен с вами поговорить наедине, – заявил молодой человек. – Это очень важно.

– Так мотаешь или вызвать фараонов? – бросил Дан Воукс. – Этот джентльмен мой хороший знакомый, и я предупреждаю, чтобы ты оставил его в покое.

– Хорошо, мистер Воукс, – сказал я. – Я поговорю с ним. – Если он будет невежлив, я начну кричать.

Айэн Херберт рассмеялся.

– До свидания, Джон. Заходи как-нибудь в магазин.

– Это значит в салон, – пошутил я.

Молодой человек в твидовом пиджаке нетерпеливо ждал, пока я не попрощаюсь с теми. Потом я поправил картину подмышкой и направился в сторону паркинга на Рили Плаза. Молодой человек шел рядом, время от времени подбегая, чтобы не потерять ритма шага.

– Это очень хлопотное положение, – заявил он.

– Почему хлопотное? – удивился я. – Я этого не заметил.

– Я должен сначала представиться, – сказал молодой человек. – Меня зовут Эдвард Уордвелл. Я работаю в Музее Пибоди, в отделе архивов.

– Ну что ж, приятно познакомиться.

Эдвард Уордвелл нетерпеливо дернул пальцами за бороду. Он принадлежал к тем молодым американцам, которые выглядят как чучела времен шестидесятых годов прошлого века: пионеры или проповедники. На нем были поношенные джинсы, а его волосы наверняка в течение месяца не видели расчески. Похожих на него молодых людей можно встретить почти на каждой фотографии времен начала расселения в таких местах как Манси, Блэк Ривер Фоллс или Джанкшн Сити.

Неожиданно он снова схватил меня за руку так, что мы остановились, и склонился так близко, что я почувствовал запах анисовых конфет в его дыхании.

– Все хлопоты в том, мистер Трентон, что мне строго приказали купить для архива картину, которую вы как раз купили.

– Эту картину? Речь идет о виде побережья Грейнитхед?

Он поддакнул.

– Я опоздал. Я хотел прийти на аукцион около трех. Мне сказали, что картина не будет выставлена на продажу раньше трех часов. Поэтому я подумал, что у меня еще много времени. Но я как-то забылся. Моя знакомая как раз открыла салон моды на площади Ист Индиа, я пошел ей помочь, ну, так все и вышло. Я опоздал.

Я пошел дальше.

– Значит, вам приказали купить эту картину для архивов Музея Пибоди?

– Вот именно. Это исключительно интересная картина.

– Ну, тогда я очень рад, – заявил я. – Я купил ее только потому, что она представляет вид моего дома. Всего за пятьдесят долларов.

– Вы купили ее за пятьдесят долларов?

– Вы же слышали.

– Знаете ли вы, что она стоит много больше? Это значит, что пятьдесят долларов – это обычная кража.

– В таком случае я рад еще больше. Я купец, как вы знаете. Я веду торговлю, чтобы заработать на свою жизнь. Если я могу купить за 50 долларов что-то и продать потом это что-то за 250 долларов, то это и есть мой хлеб.

– Мистер Трентон, – сказал Эдвард Уордвелл, когда мы сворачивали с площади Холок на улицу Гедни. – Эта картина имеет исключительную ценность. Она на самом деле необычна.

– Это великолепно.

– Мистер Трентон, я дам вам за эту картину 275 долларов. Сразу, из рук в руки, наличными.

Я остановился и вытаращился на него.

– 275 долларов наличными? За эту картину?

– Я закруглю сумму до 300 долларов.

– Почему эта картина так чертовски важна? – спросил я. – Ведь этого всего лишь довольно средняя акварель с видом побережья Грейнитхед? Ведь даже неизвестно, кто ее нарисовал.

Эдвард Уордвелл упер руки в бока, глубоко вздохнул и надул щеки, как будто разъяренный отец, пытающийся что-то объяснить инфантильному тупому сыну.

– Мистер Трентон, – заявил он. – Эта картина ценна, поскольку представляет вид залива Салем, которого ни один художник не воплотил в те времена. Она дополнит пробелы в топографии этих мест, поможет нам установить, где стояли определенные здания, где росли деревья, как точно проходили дороги. Знаю, что как произведение искусства картина плоха, но я успел заметить, что она необычайно точно передает подробности пейзажа. А именно это – самое важное для Музея.

Я на минуту задумался, а потом сказал:

– Я не продам его. Пока. Пока не узнаю, в чем здесь дело.

Я перешел на другую сторону улицы Гедни. Эдвард Уордвелл попробовал меня догнать, но проезжавшее такси гневно просигналило ему.

– Мистер Трентон! – закричал он, отскакивая перед капотом автобуса. – Подождите меня! Вы, наверно, не поняли!

– Может, я не захотел понять, – буркнул я в ответ.

Эдвард Уордвелл догнал меня, задыхаясь, и шел рядом, поглядывая время от времени на пакет с картиной с такой миной, как будто хотел его у меня вырвать.

– Мистер Трентон, если я вернусь в Музей Пибоди с пустыми руками, то меня выгонят с работы.

– Пусть выгоняют. Очень вам сочувствую, но не надо было опаздывать на аукцион. Если бы вы пришли вовремя, то вы получили бы эту картину. Теперь же картина моя и пока я не имею желания продавать ее. Особенно, извините, на улице, и в такую погоду, как сейчас.

Эдвард Уордвелл провел пальцами по непричесанным волосам, вследствие чего его прическа еще больше стала похожа на торчащий во все стороны индейский плюмаж.

– Извините, – сказал он. Я не хотел быть назойливым. Просто эта картина очень важна для музея. Понимаете, очень важна по архивным причинам.

Мне стало почти жаль его. Но Джейн постоянно вколачивала мне в голову, что в торговле антиками существует единственный принцип, который нельзя нарушать ни при каких обстоятельствах. Никогда не продавай ничего из жалости, иначе сам будешь нуждаться в жалости.

– Послушайте, – заявил я. – Музей Пибоди мог бы время от времени одалживать эту картину. Я мог бы как-то договориться об этом с директором.

– Ну, я сам не знаю, – буркнул Эдвард Уордвелл. – Мы хотели иметь картину для себя. Можно ли на нее хотя бы посмотреть?

– Что?

– Можно ли хотя бы посмотреть на нее?

Я пожал плечами.

– Как захотите. Идемте в мою машину. Я запарковал ее рядом, на Рили Плаза.

Мы прошли через улицу Маргин и прошли и прошли через паркинг к моему восьмилетнему песочному Тормадо. Мы сели и я включил верхнее освещение, чтобы лучше видеть. Эдвард Уордвелл закрыл дверцу, потом сел поудобнее, как будто его ожидало путешествие миль в двести. Я почти ожидал, что он наденет пояс безопасности. Когда я развернул бумагу, то он снова склонился ко мне, и я снова почувствовал этот аптечный запах. Видимо, его ладони вспотели от переживания, поскольку он протер их о штанины своих джинсов.