— Хотел бы я знать, что он придумал такого, чего я не знаю.
— Однажды Марк Твен получил анонимное письмо, состоявшее из одного слова: «Свинья!». Марк Твен опубликовал его в газете с комментарием: «Я часто получаю письма без подписи, но впервые — подпись без письма».
— Только не говорите, что это письмо написано Томасом Эдисоном.
— Разве я похож на свинью?
— Я, как воспитанный мужчина, не стану говорить вам, на кого вы похожи.
— Зато я, как американец, расскажу вам вторую занятную историю о Марке Твене.
— Простите, но я боюсь, что вы больше ни в чём не смыслите.
— Однажды Марк Твен весьма галантно беседовал с одной барышней. Он сказал ей: «вы очаровательны». Та ответила: «К сожалению, я не могу ответить вам тем же комплиментом». Марк Твен сказал: «А вы поступите как я: соврите!».
— Хотел бы я знать, известно ли об этой истории самому Сэмюэлю Клеменсу, — задумчиво заметил Тесла, судя по отрешённому взгляду и складывающимся в гармоничные строки губам, обративший мысли к Гёте, но не горевший желанием услышать очередной анекдот о гениальном немце.
Эдисон поздно заметил, что лондонская гондола[26] с каждым мигом приближается к его спине, и лишь сноровка, при его солидном возрасте уже не надеющаяся на яркое проявление, либо проворство кэбмена, позволит ему отложить визит на тот свет до срока, никому из смертных неизвестному. Те из нас, кто ждёт решения судьбы Эдисона от одного из этих двух обстоятельств, проявили ту же степень наблюдательности, что и он сам, лишь задним числом вспомнивший о роликовых коньках. Тесла успел прижаться спиной пальто и пульсом сжимающей трость руки к чугунной решётке, и перед его глазами промчались Эдисон, двигающий роликовыми коньками с проворностью лошадей, везущих кэб, и кэб, едущий с нынешней скоростью Эдисона.
Если бы мы могли обрести крылья, дабы рассекать закопчёный воздух наравне с Эдисоном и мчащимся кэбом, чьи кэбмен и пассажир остаются для нас безымянными, мы бы увидели, как широкий, плотный мужчина, держа котелок и журнал-рупор, едёт на роликовых коньках между своим преследователем и опередившим преследователя экипажем, стараясь не оказаться под колёсами и тем самым не похоронить добрую половину надежд.
— Я не пойму: в Лондоне развелось множество парижских апашей, или это тот же самый? — рявкнул толкатель громыхала.
Волшебник из Уэст-Оринджа узнал того же кэбмена, что был свидетелем его падения перед лицом приличной барышни; и это было необыкновенно некстати, ибо именно она сидела в кэбе. Кавалера, что занял бы подобающее место в оставшемся пространстве кэба, по-прежнему не наблюдалось, в то время как Эдисон в связи с его возрастом и, что более существенно, общественным статусом (первый вариант не существен, если учесть столь же юный возраст миссис Эдисон, как и у уже известной нам пассажирки), не годится на эту роль.
Если любезный читатель вспомнил о галантном поступке Симеона Уилларда и задал вопрос о его местонахождении, то достаточным будет нижеследующий ответ: либо дома, либо в Бартсе, либо в доме доктора Хамфри на Харли-стрит. Хамфри не бывал в доме Уилларда, но в последние дни он решил приобрести привычку рыться в домах пациентов. Задав вопрос, какое отношение имеет Уиллард, вы узнаете, что Хамфри не делает различий между пациентами и докторами.
Но нам следует обратить взор к не каждый день встречающемуся событию, когда Эдисон едет на роликовых коньках спиной вперёд, спасаясь от злопамятного кэбмена.
— Добрый день, мисс, — улыбнулся Эдисон, снимая котелок. — Я не виноват, что я так опозорился перед вами. Виноват доктор Хамфри с его головой, забитой не тем, чем нужно. Он больше любит музыку и вивисекцию, чем медицину.
Ответом был восхищённый прелестный голос, не знающий, о чём спрашивает.
— Музыку? Ах, как чудесно! Я люблю музыку! Вы познакомите меня с ним?
— Я не рекомендую вам общаться ним! Он может поставить вам не тот диагноз, и тогда он сделает вам кровопускание, и вы лишитесь вашего чудесного румянца!
— А чем он ещё интересен?
— Он может не просто поставить неверный диагноз! Я никогда этого не видел, но я подозреваю, что он проникнуть в чужой дом! Вы этого хотите? Доктор Хамфри может сделать вам операцию на лице, пришив вам нос Уилларда или даже свой собственный нос! А Уилларду он может пришить ваши длинные ресницы, словно усы! В результате у него получатся усы как у Петра Первого!
Барышня захлопала ресницами.
— Он пришьёт их доктору Уиларду?
— Да!
— Доктор Уиллард просто замечательный!
— Прекратите болтовню! — крикнул толкатель громыхала. — Иначе я остановлю экипаж!
...Следующие мгновения отозвались в мозгу Эдисона незаурядными впечатлениями — он впервые почувствовал то же, что чувствовали космические путешественники в романе Жюля Верна, когда мгновенно возрастающее ускорение превращало их в лепёшку. Эдисон чувствовал, что он лежит в космическом снаряде, снаряд взлетает в жерле, тело Эдисона становится всё нежнее и растекается по стенкам, словно тесто. Улыбка озарила его лицо. Всё это длилось так долго, что он был готов признать время относительным.
Мы назвали это временем, но сколько оно длилось в жизни? Чувство меры вернулось в прежнее русло, когда блаженство прервалось лошадиным ржанием. Едва Эдисон открыл глаза, его разум ощутил истину. Он был всего навсего расплющен об экипаж, и экстаз был вполне материален.
— Вы ещё долго будете плющиться? — крикнул кэбмен, расположившийся напротив.
Реплика эта была произнесена идеально к месту: Эдисон сообразил, что его роликовые коньки привели его к Уайтхоллу, и разговор с кусочком джема обязан смениться разговором с правительством.
— Вы это заслужили, милейший, — усмехнулся кэбмен в адрес расплющенного Эдисона, с брезгливостью во взгляде отворачивавшего голову от морды пытающейся его поцеловать лошади. Следующие слова были обращены к животному: — Мэгги, что ты делаешь? Зачем ты лезешь к нему в губы? Ты не отличаешь его от собственного конюха? Глупая лошадь! Глупая! Тебе надо не кэбы возить, а выступать во французском Café Chantant, где отплясывают такие же лошади, как ты!
Пока кэбмен отпускал последние слова обвинения в адрес глупой, но весьма игривой лошади, Эдисон успел сделать несколько шагов в сторону своей цели. К тому времени, как брогам тронулся, он отвязал роликовые коньки и теперь уже ехал на ирландском тандеме (хотя сам Эдисон сказал бы, что он просто идёт пешком).
Напуганный этими событиями кэбмен обратился к барышне, которая сама поспешила закрыть личико ладонями.
— Этот молодчик подозрительно напоминает мне Томаса Эдисона.
Пассажирка отняла руки от лица.
— Он американец?
— А вы думали он кто? Украинец? Хотя какая разница? Американцы... украинцы... грузины... скоро все они будут плясать под одну дудку. Кстати, вы слышали, будто там, на той планете, Земле, — кэбмен поднял голову вверх в поисках зелёного пятнышка, но солнечные лучи благородно затушевали небеса, — тоже есть люди?
— А на верхних планетах?
— Да-да, ещё есть Юпитер, оранжевая планета! Вдруг там есть какие-нибудь украинцы?
— Какие украинцы?
— Оранжевые, наверное... Хотя вряд ли, времена ведь меняются, правительства меняются. Наверно, они зелёные... Как американские бумажки... Хотя нет, наверное, всё наоборот... Скоро узнаем... Дорога свободна! Поехали!
Эдисона этот разговор нисколько не заинтересовал. Если честно излагать, он его не слышал. Минуты спустя после приезда он был впущен в гостиную с признаками выставки космической техники, где кроме двоих неизменных героев повествования мы ясно видим телеящик и секретаря.
С ними не было не только Шепарда и Гленна, но и Шерлока, Болдуина и Литтлвуда: эти покорители космоса разрабатывали поверхность пустого космического тела и отдавали приказы пролетариям в скафандрах, делая Селену ближе к просвещённому миру. Литтлвуд телеграфировал в Лондон, что мы и можем прочесть в бланке:
