– А ты в этом халате выглядишь как глиста на балу прессы, – он часто злил меня своим пафосом. – На Роберта де Ниро не тянешь.

– Конечно, не тяну. Я моложе, красивее, обаятельнее. Я даже более успешен: не связан контрактами, не завишу от стилиста и могу чесать, где чешется. У меня впереди целый день, который я распишу как Леонардо – «Мадонну Альбу». Или «Литту» – неважно…

В его речь ворвался сухой щелчок закипевшего чайника. Спустя минуту адская смесь кофе с соком помогла Дэну поймать кураж, за который его любили женщины и ненавидели их ухажеры.

– Де Ниро не доступны элементарные радости, – он заходил по комнате с чашкой. – Сопутствующие его звездному статусу ограничения, на мой взгляд, не окупаются славой и деньгами. Просыпаюсь, например, я, подхожу к окну, почесываю себе в паху и ору дурным голосом: «Эге-ге-ге-гей!» То есть веду себя как по-настоящему счастливый человек. А в это время из-за забора в меня целится объективом просочившийся папарацци. И назавтра я вижу себя на обложке таблоида «Петербург-песец» с членом в руке на фоне бильярдного стола и выкриком «Ретунский любит покатать шары».

Он взял из вазы на столе фисташку, снял скорлупу и подбросил орешек вверх, пытаясь поймать его ртом. Но объект отскочил от носа и поскакал по линолеуму под диван. Дэна это нисколько не расстроило.

– Или прихожу я в ресторан и вижу женщину, сотворенную Господом по мотивам моих эротических фантазий, – продолжал он, очищая новый орех. – Я заказываю на ее столик белую орхидею в шампанском. Она загорается румянцем восторга, потому что, в основном, ей предлагают пиво с фисташками, и то в обмен на гарантии близости. Официант показывает ей на меня. Я томно улыбаюсь и, не спеша, иду к ней. Я знаю – она моя. У нас с ней могут получиться кричащая любовь и энергичные дети. Но как только она узнает мое лицо, то бледнеет, оголяет зубы и бросается ко мне: “О, Ретунский, Голливуд, Нудль, коза ностра, йа-йа». Она трясет мою руку и лыбится, как будто ей оттягивают уши к затылку. Типа так и нужно вести себя с человеком, которого часто показывают по телевизору. «О, Ретунский, капучино, Аль Пачино, йа-йа». За столиком она будет слушать меня с открытым ртом и смеяться как Регина Дубовицкая. Даже если я расскажу ей о ликвидации варшавского гетто. Ни любви, ни детей у нас не будет. В лучшем случае она с восторгом расскажет подругам как приняла в туалете у самого Ретунского. В худшем наутро скажет, что беременна. Или что я ее изнасиловал. Она выкатит мне иск на 20 миллионов долларов, и ее бесплатно возьмутся защищать адвокаты Резник и Падва. В итоге у меня отберут каждый второй носок, не говоря уже о виллах и яхтах. Нет, я не хочу жить в таких стремаках и напрягах.

Если бы я не знал Дэна двадцать три года, я бы решил, что он лукавит. Ведь у многих дворовых бунтарей живет в глазах готовность недорого продать все самое лучшее в душе. Но Дэн действительно послал бы на три буквы волшебника, который предложил бы ему поменяться местами с Робертом де Ниро. Мой друг все свои тридцать лет занимался лишь одним делом – играл с миром. Местами у него получалось божественно, местами он плевался и уходил зализывать раны. Много лет назад он, как любимую женщину, положил под себя свою жизнь и каждый день занимался лишь поиском новых оттенков удовольствия.

А у меня чаще бывало наоборот: жизнь подолгу имела меня, настраивая ходить на надоевшую работу, жить с опостылевшими женщинами, пить, когда пьют, петь, когда поют. Я регулярно пытался распрямить плечи, но, видимо, делал что-то не так, поскольку по-прежнему не любил свое отражение в зеркале. Я старался завидовать Дэну как можно незаметнее. Ведь умному человеку ни к чему заливать про белую зависть. Зависть всегда одна.

– Тебя послушать, так ты венец творения, – как работник слова, я не хотел проигрывать дискуссию в одни ворота. – Ты у нас кто? У тебя нет ни семьи, ни детей, ни образования, ни карьеры. Ты, выражаясь современным языком, лузер. Неудачник. Несостоявшаяся личность. А Роберт де Ниро – мировая звезда, и миллионы девушек целуют перед сном его постер.

– Угощайся, – Дэн протянул мне только что раскуренную трубку. – Это хороший ганджубас. Голландский. Тут один перец на квартире плантацию организовал.

– Трубка с утра – день свободен, – мне показалось, что моя ирония наконец проломила брешь в его неподъемном самомнении. – Потом лежишь, ходишь, думаешь. Можно ничего не делать.

– А зачем люди работают? – Дэн поднял брошенную перчатку.

– Чтобы самореализоваться: заставить себя уважать, что-то создать, оставить после себя.

– Хорошо, – Дэн выпустил струю дыма в потолок. – Вот ты журналист. Если бы у тебя было пять миллионов долларов, ты бы писал свои статьи про то, что в Смольном воруют бюджетные деньги?

– Нет, конечно. Я бы спустился на плоту по Амазонке или залез на Килиманджаро.

– То есть делал бы то, что тебе нравится. Например, лежал бы на диване и курил дурь. Амазонка, амиго, это далеко и страшно. Хочешь, я тебе покажу, зачем люди получают образование, бегают на работу, едят там друг друга, сажают себе сердце? Держи.

Дэн крутанулся на стуле вокруг своей оси. Он взял со стола и бросил мне коробку из-под печенья «Бабушкины сказки». Внутри покоилось до зависти много долларов. От них пахло неумолимой властью бесконечных возможностей.

– И откуда столько кэша? – Я попытался снизить градус своего изумления.

– Ум, незамутненный карьерой, образованием, семьей и детьми. – Дэн постучал себя указательным пальцем по темени. Звук получился не слишком умным.

– И сколько здесь?

– Две недели назад было сто пятьдесят штук. С тех пор у меня были траты, – Дэн равнодушно выбивал трубку в пепельницу.

– И ты вот так запросто держишь их на столе? И хвастаешься гостям?

– А по-твоему я их должен завинтить в термос и прикопать в огороде? Или оборудовать тайник в сливном бачке? Нет, амиго, это мои деньги, и я их имею. Если я начну их пересчитывать, то эти деньги будут иметь меня. Поэтому каждый уважающий себя собственник время от времени должен делать одну явную глупость.

Дэн эффектно щелкнул блестящей бензиновой зажигалкой: тремя пальцами открыл крышку и высек пламя. Подцепив из коробки стодолларовую банкноту, он навел на нее огонь. Я впервые в жизни услышал, как трещат горящие деньги.

Вспомнилось, как несколько лет назад я с подругой гостил в Парголово у ее отца – уставшего от детективных сюжетов бандюгана. Присутствовало с десяток гостей смежных профессий с женами-домохозяйками. За столом обсуждался широкий круг вопросов: как победить чеченцев, голубой ли Киркоров, что вкуснее, фуа-гра или картошка с селедкой. И тут один дядька простодушно заявил: «А мне на днях ''сотку'' паленую всучили. Вот». Зеленая купюра пошла по рукам. Ловкие руки гостей мяли ее, сгибали пополам, ковыряли ногтем, кто-то рассматривал хитрые глаза Бенджамина Франклина через специальную лупу. Все сходились, что явных признаков подделки нет, но владелец раритета с печалью ссылался на детектор валют. Над обветрившимися салатами повисло напряжение, разговор стал по-настоящему интересным. Рыночного вида дамы боролись с искушением немедленно поехать домой – инспектировать семейный общак. Мужчины пробовали поднять разговор о футболе, но через полчаса стол все равно опустел.

Сотня Дэна извивалась в пепельнице.

– Поздравляю, – говорю, – ты только что разбил два литра хорошего скотча. Выбросил на помойку обед в «Дворянском гнезде». А еще ты мог бы накормить и напоить до полусмерти взвод бездомных. Или просто отдать эту купюру мне, своему небогатому другу.

– Не хочу, – прервал меня Дэн. – Просто не хочу. Да ты и сам не возьмешь.

Я до сих пор не знаю, где он срубил эти деньги. Я знаю только, что они его погубили. Сам Дэн с этой формулировкой наверняка поспорил бы, назвав причиной своей гибели изуродованную потребительскими установками душонку убийцы. Он считал, что не является частью общества, потому что не имеет трудовой книжки, ИНН, страхового свидетельства, медицинского полиса и даже школьный аттестат куда-то потерял. Но именно из среды людей, которые бережно хранят эти документы в отдельном ящике стола, вышел по его душу алчный человек с ножом.