– Понимаешь, бурундучок, – страстно шептал в ухо девушке кавалер спортивного телосложения, – лицензию на склад легче получить, чем на кабак, а на извоз легче, чем на склад.

Чувствовалось, что барышня не променяла бы эти речи на любую из арий Паваротти, даже если бы тенора привели за руку на ее день рождения. На ее губах играла благожелательная улыбка, но глаза оставались взрослыми не по годам. Этим сочетанием она напоминала Масика, мою бывшую герлфренд, которую я провожал в Барселону десять дней назад.

– Успех у женщин имеют успешные мужчины, – Масик впечатала в пепельницу фильтр тонкой сигареты. – Я уже немолода, и у меня нет времени ждать, пока ты займешься наконец своей карьерой.

– Солнышко, – я старался говорить тише, чтобы на нас не грели уши другие посетители кафе, – тебе всего 22 года.

– Не всего, а уже, – она вскинула на меня гневный взгляд. – И я до сих пор езжу на работу в метро. В толпе потного гегемона. Конечно, к тебе никогда не прижимался крановщик пятидесяти лет, не дышал тебе в уши луком и перегаром. Толпа никогда не кончала тебе на новую юбку. Ты у нас свободный художник, спишь сколько хочешь, работаешь в свободное от отдыха время. А мог бы давно стать редактором.

– Но я и так зарабатываю намного больше моих редакторов, – возразил я. – И всегда тебе говорил: не хочешь работать – сиди дома, вари супы. Денег нам хватит. Главное, чтобы мы были друг за друга. Тогда есть шанс на счастье.

– Счастье? Супы? – Я впервые почувствовал, что она держит меня за блаженного. – У нас дома нет даже скороварки. Нашей ванне 15 лет. Мы за полтора года не ездили дальше Греции. А эти твои прогулки с пивом по Неве. Мы не добиваемся прогресса как взрослые люди, которые строят семейную жизнь. Поэтому не говори мне ничего про счастье.

Масик выхватила из пачки новую «суперлайт», я по привычке поднес зажигалку. Я читал ее как заголовок в газете: она все для себя решила и хотела поскорее закончить неприятную беседу.

– Милый, – сказала она гораздо мягче, словно врач больному, который стесняется идти на клизмы, – не думай, что мы расстаемся, потому что я не люблю тебя. Очень люблю. Тем более ты мне очень многое дал. Я не в смысле денег. Но я взрослая женщина и хочу устроить свою жизнь, пока молода. К тому же я всегда мечтала работать референтом в «Медиасвязь интерколе» и получать тысячу евро в месяц. Понятно, что просто так такие должности не предлагают.

– Только через Барселону, – не удержался я.

– Только не надо делать из меня шалаву, – Масик с вызовом посмотрела мне в глаза. – Все так живут, и если я буду тянуть резину, то вместо меня полетит другая. Я могла бы наврать тебе, что встретила наконец свою большую любовь, но мы с тобой договаривались во всем быть друг с другом честными. Поэтому я говорю тебе как есть. Не обижайся. Такова се ля ви. Ле блядуа.

Когда она ушла, я смотрел в окно и гадил мимо пепельницы. На календаре середина весны, за стеклом сыпал снег, который тут же превращался на тротуаре в коричневую труднопроходимую грязь. Хуже, наверное, только то же самое с ветром.

Масик привела миллион первое доказательство, что мужчина неотделим от своего имущества. Но ведь никому из нас не хочется узнать, что интерес девушки к футболу – это лишь следование совету какой-нибудь Аннет Бич, автора «Настольной книги стервы»: «Проявляя участие к хобби самца, вы удовлетворяете его глубинную потребность в одобрении, что позволит вам сделать его более управляемым». Никому не хочется обнаружить в сортире у любимой журнал, заложенный на статье «36 способов надеть на мужчину ошейник». Поскольку ощущение свободы или одиночества зависит от настроения, лучше быть одному и ловить волну.

– Что-нибудь желаете? – Улыбающаяся официантка просекла минорные аккорды в моих глазах, за которыми у клиента обычно следуют три по сто коньяку и жалкие попытки познакомиться с девушками.

– Нет, – ответил я, поднимаясь.

На следующее утро я собирал мысли на краешке дивана в квартире Дэна и наблюдал, как гриф штанги методично опускается ему за спину. Кажется, это упражнение называется «французский жим сидя» и особенно развивает трицепсы. Повторе на десятом Дэн сделал глубокий выдох, опустил снаряд на ковер и прошелся по комнате.

– Вот такой пердимонокль, – изрек он, отхлебывая морковный сок из графина. – Вместо того чтобы жужжать от счастья как шмель в огороде, он не спит ночью и надирается с утра. Ты подумай, не нужно больше ходить с висящей головой и рассматривать трещины на асфальте. Для тебя теперь за каждым углом – тайна и новая жизнь. Ты же из-за гнилой дыни бухать не начинаешь.

– Да мы с Масей больше года вместе, – заорал я. – Это срок. А раз она ушла, значит, я где-то ошибся. Где-то ее прокатил. Несколько раз даже дома не ночевал. Вот она и прогнулась под зама генерального директора. В Америке мы бы его самого нагнули за харассмент. А она вчера приходила, наверное, хотела, чтобы я ей тормоза включил.

– Типичная лихорадка воображения, – перебил Дэн. – Когда твоя скво с тобой прощалась, у нее уже были и билет, и виза, и новое бикини.

– С чего ты взял?

– Потому что успех у женщин имеют успешные мужчины, – Дэн стащил с себя потную футболку. – Сделал дело – вымой тело. Пока я истекаю шампунем в душе, ты подумай, как не допустить разграбления совместно нажитого имущества. Она пару раз прошвырнется по магазинам и поймет, что тысячи евро в месяц ей крайне мало. И съешь что-нибудь из холодильника. Пора тебе начинать жить.

Всякий раз, когда я приходил к Дэну с застрявшими в мозгу занозами, я возвращался счастливым. Он не вымещал на мне жизненный опыт под предлогом помощи. Он, кажется, вообще не стремился помогать. Он просто впускал меня в свой мир, не похожий на мещанскую мечту, как вера не похожа на крестный ход в Троицу. Хотя я сомневаюсь, что он верил хотя бы в закон Ома.

В квартире Дэна самой ненужной вещью был телевизор: маленький серый ящик на холодильнике под потолком. Дэн говорил, что иногда посматривает новости, когда готовит еду. Он искренне не знал, кто такой Джастин Тимберлейк, и считал, что в мире ежегодно производится не более десяти фильмов, которые стоит смотреть. В квартире не было книжных полок, а несколько десятков фолиантов стопками валялись на дне шкафа в прихожей. Эти книги он дочитал до конца, а остальные просто выкидывал, если они не прорубали его до двадцатой страницы. Он называл Достоевского «великим и запарным» и рукоплескал, когда одно издательство выпустило «Войну и мир», сократив текст в четыре раза. Зато рядом с музыкальным центром высились стойки с сотнями компакт-дисков, в основном малоизвестных в России блюзменов, а над кроватью висел родной Gibson Lespol. Под настроение Дэн перебирал струны, сидя перед открытым окном.

Он снес все перегородки внутри квартиры, только капитальную стену между прихожей и гостиной рабочие наотрез отказались трогать. Эти семьдесят квадратных метров пространства Дэн не пытался содержать в порядке путем регулярных плановых уборок, зато безжалостно отправлял в мусор предметы, вдруг показавшиеся ему ненужными. Благодаря этому в квартире царил относительный порядок. Оранжевые стены, фиолетовые шторы, голубой диван создавали веселый шизофренический антураж, за которым угадывалась самобытная личность хозяина. Соседи считали Дэна чертовски смелым парнем, поскольку он был единственным во всем доме уникумом, который, живя на втором этаже, отказался от решеток на окнах. И, конечно, только он открывал дверь не спрашивая «кто там?».

Лязгнула дверная ручка, и из ванной выплыл Дэн в бордовом халате. На груди с левой стороны красовался манерный вензель «ДР» – Даниил Ретунский – и фамильный герб с Колобком на копье, который он по приколу заказал в генеалогической конторе. Его длинные русые волосы на глазах скручивались в кудряшки.

– Ты пробовал добавлять в кофе апельсиновый сок? – спросил он, включая чайник. – Нет? Вот поэтому ты и не можешь поймать в себе гармонию и принести ее в жизнь.