Мы все боимся куда-то опоздать. Мы все торопимся успеть на уходящий поезд, и нам наплевать, что через полчаса придет следующий. Вынырнув на вокзал из суетливого сумрака метро, мы замечаем только часы, расписание и кассу. Все верно: на бегу можно думать только о скорости. Если бы на вокзалах кругом были зеркала, никто не разглядел бы в них собственного лица, сведенного судорогой как трицепс дискобола.

– Один до конечной, – я отправил купюру в амбразуру билетной кассы на Финляндском вокзале.

– Вам на Приозерск или на Выборг? – отозвалась из-за стекла коренастая тетка. Будь я скульптор, то лепил бы с нее бюст Верки Сердючки.

– А мне все равно.

– Мне тоже все равно. Решайте быстрее, мужчина, – голос из динамика ласковой бритвой резанул по ушам.

– Подальше отсюда.

Тетка задумалась, но не хотела сбиваться с рабочего ритма. Ее пальцы пробежались по клавиатуре компьютера, потом по ячейкам кассового аппарата, и спустя пять секунд ко мне вылетел квадратик билета и звенящая сдача.

– Дальше говорите, – она взглядом отодвинула меня в сторону.

Я поднял с пола рюкзачок и прошел через турникеты к поездам. Люди, растревоженные апрельской оттепелью, резвыми ручейками растекались по перронам и исчезали в жерлах вагонов. И каждый, кроме меня, знал, куда и зачем. Может быть, спросите вы меня, мне дышало в спину свирепое дыхание погони? Так у меня, возможно, и вовсе не было врагов. Тяга к перемене декораций? Но я, наоборот, недавно вернулся из Праги, а до этого три дня барствовал во Пскове. Погрузиться вдали от всех в космос своей души? Так я в последние годы только и делал, что гулял по набережным и погружался.

Вам наверняка знаком этот конфликт поста и карнавала, когда вы вдруг начинаете все делать не по уму, вам от этого страшно, и вы тонете, тонете, тонете… В такие моменты лучше всего сидеть на берегу пруда на Крестовском острове и бросать лебедям хлебный мякиш. Если пруд и лебеди не расслабляют, можно посмотреть футбол, с кем-нибудь подраться, прокутить за один вечер зарплату, чтобы проблема дальнейшего выживания решительно возобладала над деструктивными шевелениями души. Главное, не разговаривать с коллегами и близкими, а то не ровён час вам, наконец, надоест трепать языком, кивать, подстраиваться и улыбаться, и вы дадите им угля с горкой.

Вот и я сегодня впервые в жизни сорвался по-крупному. Без причин, именуемых весомыми, я разом стал врагом могущественной организации, едва не убил человека, угробил хлебную работу, репутацию надежного сотрудника и просто нормального парня, который тщательно скрывает, что считает себя лучше других. Затем я взял такси до дома, покидал в рюкзак кое-какие вещи, опустошил все заначки и рванул на вокзал, не пообедав и не выпив рюмки коньяка. Возможно, после ста пятидесяти граммов оркестр моей души подольше исполнял бы оптимистический туш: мол, молодец, чувак, из повиновения вышел, за флажки. А на трезвую и логичную голову внутри загудела неприятная полифония: где я теперь возьму монеты на хлеб и мясо, на что я куплю белый костюм и поеду в Италию? Воображение рисовало позорные сцены возобновления карьеры с нижней ступени.

В сущности, я, Егор Романович Репин, не был возмущен чем-то конкретным: геноцидом в Чечне, глобализацией или суррогатным материнством. Если бы меня спросили в лоб, что же, собственно, меня не устраивало в жизни, я бы запутался в рассуждениях про бездушный суетливый урбанизм и провоцирующие рекламные образы, в погоне за которыми людей по крупице покидает все человеческое. Я бы сказал, что мне тошно жить в мире, где всем на всех наплевать, несмотря на любые попытки приспособиться, обрасти собственностью и связями, аккуратно записывая в ежедневник полезные контакты: «Гиви Иосифович, тренер по аквааэробике». Но внутри меня хохотала какая-то сволочь: «Ты просто неудачник. Ты тридцать один год прожил в этом мире и потреблял его так, словно у тебя затянулся дембель. А сейчас реальность пошла из тебя наружу, как просроченные пельмени? Не верю!»

Если честно, я сам не понимаю, что произошло. Я всерьез не мучаюсь «проклятыми вопросами», не страдаю сезонными обострениями, меня не пробирают до печенок ни спектакли Додина, ни третий этаж Эрмитажа. Я вырос в семье обычных советских итээров, где не читали книг на голодный желудок, а на футбол ходили чаще, чем в театр. Я стал журналистом, так и не одолев школьную программу по литературе, и жил в мире, где крайние решения, обнажающие человеческую суть в романах Достоевского, принимаются редко.

Вся моя жизнь после школы – это хаотичное надкусывание адреналиновых яблок с завязанными глазами. Моя память вмещает в себя три прогоревших семьи, из которых одна была официальной, четыре брошенных вуза, пять надоевших работ, еженедельные поездки к сыну, аналитическую колонку с моим фото в популярном еженедельнике, удалой пьяный махач с азербайджанцами в бильярдной, крепкие решетки в милицейском обезьяннике, блаженство на Крите с дивной блондинкой Дашей, оглушающая стыковка со столбом во время уличного ралли, стук вагонных колес о рельсы, уходящую вдаль взлетку, первое «я тебя люблю» и последнее «давай останемся друзьями», ожидание сведения мостов, чтобы наконец доехать до дома и упасть в койку. А еще ощущение того, что последние десять лет я сижу в одном и том же ресторане, где меняются интерьеры, блюда, собеседники, а я все ем и пью, пью и ем.

В целом у меня есть все, чтобы лет в семьдесят, если мне к тому времени заменят печень, а Судьба не потеряет ко мне интерес, откинуться в кресле у камина и констатировать дебильным внукам: «Реализация голевых моментов у дедушки на уровне Пеле». Дабы не разрушать им сказку, я помолчу о том, как в начале карьеры скачивал из Интернета чужие статьи и, немного изменив, выдавал за свои. Как, прислушиваясь к каждому шороху, справлял малую нужду на лестнице жилого дома, а бдительная старушка кричала мне вслед: «Ну что же ты делаешь, сука!» И уж тем более ничего не скажу об опустошенности, которая свалилась на меня к тридцати годам от всей этой экстерном усвоенной белиберды, еще на первом курсе казавшейся мне фантазией братьев Стругацких: шенгенская виза, кокаин, мафия, скинхеды, казино, снукер, дайвинг, яхтинг, тайский массаж, групповой секс, пластиковые карты и электронная почта. И сейчас искать в жизни что-то новое и интересное не было ни сил, ни желания.

Пройдя через турникеты, я сообразил, что так и не выяснил у билетерши, в какую сторону мне ехать. На билете красовалось тавро «16 зона», что, видимо, означало какую-то дальнюю и малоосвоенную глушь. Осмотревшись вокруг, я различил лишь одну фигуру, находившуюся в состоянии динамического покоя. Парень в бежевой панаме и с кучей древних спиннингов вглядывался в бесконечность, поверх крыш вагонов, словно оттуда вот-вот должен появиться Иоанн Кронштадтский в форме матроса одноименной флотилии.

– Слышь, – обратился я к нему, – а куда дальше ехать, до Выборга или до Приозерска?

– Однохренственно, – ответил рыболов.

– И куда же мне теперь? – озадачился я вслух.

– Смотря к чему ты хочешь прийти?

– Ни к чему. К культурной и зажиточной жизни, – пошутил я.

Рыбак наконец повернул ко мне лицо, в фас выглядевшее открытым, добрым и глупым.

– Тогда тебе домой нужно, – уверенно произнес он.

– Я там уже был, – ответил я и побрел к ближайшей электричке, решив, что если уж меня понесло половодье чувств, то пусть несет дальше.

С таким же понтом я мог процедить сквозь зубы: «I`ll be back”, – смысла в этом было бы не больше. Что, кстати, за невротичная манера искать смысл в каждом чихе, в том числе и в собственном существовании? Одна пожившая голливудская звезда сказала, что жизнь очень проста: рождаешься, достигаешь успеха и умираешь. Правда, успех – штука склизкая, как селядь на Волге.

Я дошел по платформе почти до головного вагона, пока не высмотрел свободное место у окна. Ведь смотреть на мелькающие деревья значительно приятнее, чем на сдавленные лица соплеменников. Напротив меня прижималась друг к другу юная пара, явно мечтавшая скорее добраться до дачи и застелить простыни.