— Похоже, недурное начало. — Ее голос прозвучал бесстрастно.

Глаза Руперта раскрылись. Теперь они светились теплотой, а в самой глубине угадывалось восхищенное изумление. Он принялся подсчитывать ее победы.

— Ты пробудила интерес в Уиндхэме — раз, разожгла необузданное желание принца Уэльского — два, продемонстрировала себя женщиной, которой нравится пренебрегать Приличиями, — три и, наконец, пригласила к себе в дом сыграть по-крупному. — Руперт довольно улыбнулся. — Естественно, противозаконно. Судья Кеньон пригрозил леди Букингамшир, что протащит ее за повозкой и накажет плетьми за то, что она содержит игорный дом.

— Не может быть! — Глаза Октавии расширились, когда она представила, как тучная леди Букингэмшир плетется по улицам Лондона за телегой, а ее хлещут кнутом.

— Конечно. Не думаю, что даже Кеньон осмелится подобным образом наказать аристократку, — согласился с усмешкой Руперт. — Но угроза наделала переполоху.

— А каких успехов за этот вечер достиг ты? — Октавия вспомнила, как его палец заправлял в декольте непослушный сосок леди Дрейтон. — Удалось рассмотреть добычу?

— Ее там не было. По крайней мере я не видел.

— Ясно. А леди Дрейтон? Ее участие входит в твои планы?

Руперт пристально посмотрел на нее:

— К чему этот едкий тон, Октавия? Девушка откинулась на подушку и, отвернувшись к окну, стала вглядываться в темноту.

— Хотелось бы только знать, зачем я так старалась привлечь к себе сомнительное внимание принца, пока ты развлекался с дамой? Я считала, что у нас общее дело.

— Хорошо, я объясню тебе. — В голосе Руперта слышалось удивление, и девушке внезапно захотелось чем-нибудь в него запустить. — Маргарет Дрейтон — любовница Филиппа Уиндхэма. Я рассчитывал его немного к тебе подтолкнуть… Дать повод обозлиться на меня.

— Сомневаюсь, что ему требуется толчок. Он мной заинтересовался еще до того, как ты начал шалить с грудью леди Дрейтон.

Руперт рассмеялся:

— Все это игры, моя милейшая невинность. Развлечения такого рода ничего не значат, особенно со шлюхами вроде Маргарет Дрейтон.

— Так она тебе не нравится?

— О, эта леди бывает забавна, тем более если ее разозлить. Но я предпочитаю женщин посвежее.

— Неужели? — Октавия всмотрелась в белеющее напротив лицо. — Как мясо в лавке торговца — нележалых?

От изумления Руперт ответил не сразу:

— Постой-ка, Октавия. Чего ты на меня напустилась? Вечер прошел успешно. Добыча никуда не денется. Они все проторят дорожку на Довер-стрит, как только разнесется слух, что там затевается крупная игра, а об этом уж позаботятся королевские уста.

Октавия промолчала. Руперт мягко дотронулся до ее руки.

— Что тебя тревожит, дорогая? Ей не хотелось признавать правду: ревность казалась унизительной.

— Наверное, устала, — рассмеялась она, но смех прозвучал неубедительно. — Слишком много волнений. Все время бок о бок с членом королевской семьи…

Руперт не поверил в ее веселость, но сделал вид, что его устроило объяснение.

— У тебя хватит духу и дальше пренебрегать велениями моды? — спросил он, выпуская руку Октавии.

— Для этого не требуется никакой смелости. — Девушка приняла смену темы с облегчением. — Было бы страшно, если бы я была чучелом, а поскольку я знаю, что я де такова… — Она красноречиво пожала плечами.

Руперт обрадовался: уверенность Октавии доставила ему удовольствие. И была она вовсе не безосновательной: девушка весь вечер приковывала к себе всеобщее внимание. Не всем, естественно, нравилась, но разве можно, находясь в свете, не вызвать и чьего-то раздражения?

В целом начало показалось ему успешным. Только бы после сегодняшнего бала Октавия отбросила опасения и нерешительность. Они, безусловно, пройдут, когда она свыкнется с новой ролью, а пьеса обретет сюжет.

Экипаж подкатил к расположенному на Довер-стрит высокому дому. У парадного крыльца горел масляный фонарь, а в окнах нижнего этажа горел свет.

— Неужели папа еще не спит?

— Если так, то стоит пожелать ему спокойной ночи. — Руперт открыл дверцу кареты и спрыгнул на землю. — Не знаю почему, но я твердо уверен, что твой отец относится к нашему браку с недоверием. — Он подал руку, чтобы помочь Октавии сойти. — Ты так не думаешь?

— Наверное. — Октавия вышла из кареты. — Разве поймешь, что он думает, но в некоторых вещах папа невероятно прозорлив.

Стоило им подойти к двери, как она сама растворилась.

— Добрый вечер, Гриффин. Мистер Морган спит?

— Не думаю, миледи, — поклонился дворецкий. — Он только недавно вызвал меня и приказал принести новые свечи.

— Тогда мы поднимемся к нему пожелать доброго сна. — Руперт сбросил плащ. — Запирай, Гриффин. Вслед за Октавией он направился к лестнице.

— Не хочешь отправить горничную спать? — прошептал он Октавии на ухо. — Она не сделает больше того, с чем и я сумею справиться.

Октавия почувствовала его жаркий взгляд, от которого сладостно заныло в груди.

— Вы сделаете все гораздо лучше, сэр. — Она приоткрыла дверь в спальню. — Можешь отправляться к себе, Нелл.

Дремлющая в кресле у камина горничная вскочила.

— Мадам, я вовсе не сплю, — принялась она виновато оправдываться.

— Вижу, вижу… И все же ты мне больше сегодня не нужна, — улыбнулась Октавия горничной, понимая, как та боится потерять из-за какого-нибудь проступка место. — Ступай в кровать, Нелл. Увидимся утром.

— Хорошо, мадам. Только приготовлю свечи и разожгу огонь. Можно?

— Будь добра. — Октавия тихонько прикрыла за собой дверь.

Иногда ей казалось, что они живут на сцене, ограниченные рамками сюжета пьесы. Все домашние были членами труппы, хотя знали об этом только она и Руперт. Стоит только занавесу опуститься, и актеры потеряют места.

Совсем не обязательно, убеждала она себя. Если все пойдет как надо, они с отцом заведут хозяйство. К тому же человеческими жизнями здесь никто не склонен играть. И пока продолжается пьеса, у людей есть крыша и еда, а это лучше, чем положение большинства лондонцев.

Сама она познала, что такое бедность. Руперт это тоже знает, но беспокойства проявляет меньше. Или, может быть, скрывает… как скрывает очень многое.

Но сейчас, одернула себя Октавия, не время горевать о жалкой судьбе бедняков и ломать голову над тем, почему так безразличен к ним Руперт. Она поспешила в заднюю часть дома и уже в коридоре услышала в комнате отца голос Руперта.

— Добрый вечер, папа. — Оказавшись в светлой и теплой комнате, девушка радостно улыбнулась. — Ты что-то засиделся. Поздно не спишь.

— То же самое я могу сказать о тебе, — заявил Оливер, разглядывая дочь.

Он выглядел хорошо: пытливые карие глаза стали ясными, кожа на лице разгладилась и порозовела, пышная грива седых волос аккуратно причесана. На нем был отороченный мехом халат и отделанные мехом же тапочки. Повсюду в комнате лежали книги: грудились рядом с креслом на полу, высились стопками на столе, одна, раскрытая, лежала на ручке кресла. На коленях он держал грифельную доску, в пальцах — грифель, страница пергамента уже была покрыта паутиной его мелкого почерка.

— Мы веселились. Это совсем не то, что работать. Кстати, как движется твое дело?

— Хорошо, дочка. Уорвик, помните наш спор о Платоне? О влиянии пифагористов на его философию? Так вот, я нашел ссылку, которую искал… у Сократа… где-то здесь. — Он начал рыться в книгах, из которых, как из ежа иголки, во все стороны торчали закладки.

Руперт присел рядом со стариком, а Октавия устроилась на ручке дивана напротив. Кашель отца почти прошел, и сейчас, глядя на него, трудно было поверить, что благополучное течение жизни этого человека когда-нибудь прерывалось. Он вел себя так, словно и не было тех трех лет в Ист-Энде, дней голода и холода. Казалось, он даже не задумывался над тем, как удалось дочери сотворить маленькое чудо: он не помнил о прошлой жизни, не интересовался переменой их теперешних обстоятельств.