— Город царь отдает вместе с людьми? — переспросил военный советник.

— Кто захочет выйти из Корелы на Русь, тех мы вывезем вместе с имуществом. А также из церквей всякое церковное строение и образы, из крепости наряд вместе с зельем, и ядрами, и пищалями, — все, что нам принадлежит, — переводил толмач. — Ну, а кто захочет остаться жить в Кореле и уезде, тех неволить и увозить не будем, — пусть там живут^[423].

Не раз и не два встречались еще русские послы со шведами, целый месяц в Выборге прожили, уж и деньги, выданные им в Новгороде на прокорм, вышли, но все же под шведскую дудку плясать не стали. Несмотря на сверхблагоприятную для шведов ситуацию, в окончательный договор послы все же смогли включить необходимые для России пункты:

1) обязательство шведов не переходить на сторону поляков и не «засесть» в тех русских городах, которые сдадутся добровольно или которые придется взять штурмом;

2) шведское войско должно сразу же после подписания договора идти на Москву, не задерживаясь и разбивая и изгоняя по пути войско «воров» и поляков;

3) наемники должны подчиняться, кроме своих военачальников, также русскому главнокомандующему князю Скопину: «…и над князем Михайлом Васильевичем изменою или злохитрым иным умышленьем не подыскивати и шкоты никоторыя не учинити, под смертной же казнью, а быти у него в послушанье и в совете, поколе они в их земле будут»;

4) в наемном войске будут постоянно присутствовать русские послы Головин и Зиновьев для наблюдения за исполнением договора.

Шведы, со своей стороны, также выторговали себе ряд новых уступок:

1) русские обязались в случае необходимости усилить свои войска в Лифляндии против Польши, чтобы шведы не отзывали для этой цели наемное войско из России;

2) Россия должна была весной обеспечить проход шведским войскам через Ям, Копорье и Ивангород, поскольку проход по льду Финского залива в это время года невозможен.

Не забыли шведы включить даже такое условие — обязали жителей принимать у них для оплаты корма шведские деньги: «золотые, и ефимки, и мелкие серебряные денги на покупки ходити», а русским тех денег «не поругатись, ни охулити».

Исследователи, занимающиеся русско-шведскими отношениями того времени, склонны оценивать этот договор как безусловную «ошибку русской дипломатии при Василии Шуйском»: «Некритичный выбор союзника» в трудную минуту стоил «почти столетнего периода тяжелейшей борьбы для русского народа»^[424]. С этим трудно спорить, памятуя о дальнейшем развитии событий — захвате шведами Новгорода и удержании его в течение нескольких лет, о русско-шведских столкновениях на протяжении всего XVII века, вплоть до Северной войны. Однако думается, вовсе не договор подтолкнул шведов к захвату российских территорий, а то тяжелое положение, в котором оказалась наша страна в период Смуты.

Когда Кернозицкий запер Скопина в Новгороде, а Сапега и Лисовский осадили Троице-Сергиев монастырь, Тушинский вор почувствовал себя под Москвой уже вполне полноправным царем. В документах он даже стал именоваться «единым христианским царем под солнцем и многих княжеств государем и повелителем»^[425]. Его отряды, разбредаясь по волжским и замосковским городам, «не ленились, жгли, убивали, грабили всюду, куда им только удавалось попасть»^[426]. Лагерь в Тушине ломился от свозимого со всей округи продовольствия; редкий день не отворялись ворота табора, чтобы пропустить гурт скота или очередной воз, груженный мешками с мукой, бочонками с маслом, медом, вином, солодом, найденными в крестьянских дворах или монастырских подвалах.

Вести о сладкой жизни тушинцев пересказывали друг другу в письмах, «перелеты» и лазутчики разносили их по стране, и многим захотелось жить так же, как перешедшим на сторону царя Дмитрия. Вскоре из Астрахани стали доходить известия о появлении там трех новых самозванцев: «един назвася Август, царя Ивана сын, другой назвася имя Осиновик, сын царевича Ивана, а третий назвася Лавр, царя Федора Ивановича сын»^[427]. В отличие от Тушинского вора, который «неведомо, откуды взяся», происхождение новых самозванцев не являлось загадкой для их окружения, но ни самих претендентов, ни их «свиту» это нисколько не смущало. К тому времени падение престижа всякой власти в стране, охваченной хаосом Смуты, было столь очевидно, что ватага казаков вполне могла найти своего кандидата на царский престол, чтобы идти с ним на Москву. Так когда-то в императорском Риме последних веков его существования солдаты по своему желанию и усмотрению возводили на императорский престол популярных в армии командиров. Впрочем, неугодных «солдатских императоров» свергали так же быстро, как и возводили; марионеточные правители сменяли друг друга в зависимости от влияния той или иной группировки при дворе или командиров отдельных армий.

Астраханские самозванцы до Москвы не дошли, их воцарение не задалось. Одного из них, Осиновика, по неизвестным причинам казаки сами «повесиша на Волге», двух других — Августа и Лавра — повелел повесить «царь Димитрий» в Тушино, на Московской дороге.

Пока тушинцы под Москвой предавались сытой и веселой жизни, в самой Москве царило иное настроение. Отрезанная отрядами казаков и поляков от важнейших районов страны, столица голодала. В город прекратился подвоз хлеба, дров и сена для лошадей; осажденные москвичи разобрали и пустили на топку дворы отъехавших к самозванцу изменников, сожгли уже все заборы. «А рожь в Москве сырая в рубль, а сухая рожь сорок алтын (рубль двадцать копеек. — Н.П.), — доносили в Тушино лазутчики, — сена воз купят в три рубля и свыше». Голод, холод и высокие цены заставляли некоторых покидать столицу: «…а люди с Москвы бредут розно, служивые и всякие люди»[428].

К весне, когда запасы совсем истощились, цены поднялись выше прежнего. «Рожь в два рубля, горох в три рубли, четь крупы гречневые в три рубли, а овес купят четь в сорок алтын, сена воз в два рубля, а яловицу купят рублев в десять, а на Москве многие люди помирают голодною смертью»^[429], — докладывали перебежчики. Иссякли амбары простых москвичей и царские житницы, иссякло и терпение самих москвичей. Виновником бед и лишений всё чаще стали называть царя Василия Шуйского. Уже не одно покушение, по уверению московских беглецов, произошло на царя: «хотели Шуйского убить на Вербное воскресенье, и тогда не лучилося». Пришедшие к нему толпой «дети боярские и черные люди» «с криком и вопом» добивались от царя ответа: «До чего им сидеть? хлеб дорогой, а промыслов никаких нет, и ничего взята не где, и купите не чем»^[430]. Царь просил дать ему срок до Николина дня — вся его надежда была на Скопина, которого со дня на день ждали из Новгорода с наемниками, и на Шереметева, идущего из Нижнего Новгорода на Владимир, а дальше на соединение со Скопиным.

Князь Федор Иванович Шереметев со своей «понизовской ратью» продвигался медленно, но верно: он уже освободил Муром, на Волге под Юрьевцом Поволжским разбил отряд Лисовского, выгнал тушинцев из Касимова. Царь через посланцев поблагодарил воеводу Шереметева, но одновременно выразил свое недовольство его медлительностью: «идет мешкотно, государевым делом не радеет». По Москве ходили упорные слухи, что готовится новое покушение — на Вознесение, и даже известно, что убить царя хотят «из самопала». Василий Шуйский видел, что продолжительность его царствования целиком зависит от военных успехов этих двух полководцев, и потому нетерпеливо подгонял Шереметева.