Об этом же мы узнаём из материалов дела, заведенного на дьяка Ивана Тимофеева. К началу 1610 года дьяк Тимофеев отбыл срок своей службы в Новгороде, но выехать в Москву сразу не смог, а летом того же года город захватили шведы. Во время шведской оккупации Новгорода недоброжелатели Тимофеева возбудили против него несколько дел. По-видимому, желавшие свести с ним счеты решили использовать благоприятный для этого момент. Близкий шведским властям дьяк Пятой Григорьев, назначенный собирать налоги с новгородцев, обвинил Тимофеева в расхищении казны во время воеводства Скопина. Тимофеев подал шведским властям встречную челобитную, в которой рассказал о злоупотреблениях местных дьяков и подьячих, воровстве ими казенных денег. О воеводстве же Скопина он сообщил, между прочим, следующее: «Как де приехал в Великий Новгород боярин и воевода князь Михаил Васильевич, а с ним диак Сыдавной Васильев, и велели де им делати на приход и на расход свои книги…»^[414] Но подьячий Ждан Медведев, «забывсясь сном», допустил ошибку, написал одну и ту же сумму дважды в книгу прихода, что и послужило поводом к обвинению Тимофеева в казнокрадстве. Если бы не оплошность этого подьячего, то, наверное, мы бы никогда не узнали, какой казной располагал Скопин в Новгороде: «Во 117-м году (1609-м. — Н.П.) при боярине и воеводе при князе Михаиле Васильевиче Шуйском в приходе 32 952 рубли 13 алтын пол-6 де(ньги), опроче 2554-х рублев 18 ал(тын) пол-2 де(нег)», которые дважды написал Ждан Медведев. Не густо, если учесть, что каждый месяц одним лишь наемникам необходимо было выплачивать жалованья 38 тысяч рублей.

…В новгородской приказной избе за широким дубовым столом сидели двое: воевода Михайло Скопин и дьяк Иван Тимофеев. Сквозь слюду окна в избу просачивался кроткий утренний свет и весело дробился на серебряных репьях, украшавших окно, — нарождающийся день обещал быть морозным и ясным. На столе горели свечи, в углу постреливала дровами беленая печка. Когда кто-нибудь открывал дверь, в избу врывались клубы морозного пара и терпкий запах моченых яблок и квашеной капусты: в сенях запасливые подьячие держали бочки с соленьями. Свеча давно оплыла, воск золотистой горкой застыл на столе, а Скопин все слушал доклад дьяка Ивана Тимофеева о заснувшем Ждане Медведеве и пересчете доходной книги. «Покупчился я здесь, на новгородском воеводстве, — с усмешкой глядя на новую, заведенную по его приказу приходную книгу и большой кованый ларец с казенными деньгами, думал Скопин. — В гостиную сотню из Бархатной книги переписался». Но по-другому, он уже знал, не получится: если не взять дело в свои руки и не вникнуть в тонкости приходов и расходов, разворуют всё, что ни есть, не успеешь и оглянуться.

На краю стола лежали свитки челобитных, принятых подьячими только за прошедшую неделю, — а сколько их накопилось за время воеводства Татищева! Челобитные нужно прочесть, выяснить, в чем суть просьбы, заставить найти старые записи, если они сохранились, по этим делам, а главное, — не допустить оплошности при вынесении решения. Их разбор он не доверял никому: как напишет позже дьяк Иван Тимофеев, «а боярин князь Михаил Васильевич и не в таких великих делех на челобитных подмечал своею рукою»^[415].

Вот челобитная Аксиньи, дочери ратника Михайлы Мякинина, убитого под Каширой в бою с болотниковцами в 1607 году. Этого Михайлу Скопин хорошо помнил, не забыл он и то, как, не жалея себя, этот ратник рубился рядом с ним. Потому и писала Аксинья Мякинина воеводе Скопину. Осталась она сиротой после смерти отца, поместье отдали ее дядьям, и теперь «бьет она челом боярину нашему князю Михайлу Васильевичу об отца своего поместье», чтобы было ей чем прокормиться. Воевода велел написать подьячему грамоту, по которой дядья должны сироту «поить и кормить», а вскормив, замуж выдать. А пока она молода и муж ей еще не сыскался, «девке Оксиньице» приказано выделить из поместья ее отца «на прожиток пятьдесят чети».

Заступился он и за вдову Василия Обольянинова, убитого в том же 1607 году. Был Обольянинов в ертаульном полку «головою в первых стравщиках», и «за службу и за кровь» ее мужа вдове было пожаловано 95 четей земли из его имения. Скопин приказал поместье ее убитого мужа с новыми хозяевами разделить так, «чтоб ей, вдове Степаниде, в том розделе не обидно было»^[416].

Скопин перевел взгляд с челобитных на Ивана Тимофеева. С ним он познакомился еще в осаде под Калугой и Тулой. Книжность дьяка, его порой витиеватая, затейливая речь выделяли его среди других приказных. Не просто было иногда проникнуть в суть дела сквозь искусно выписанную Тимофеевым вязь слов, как сквозь бурелом пройти. «Затейливо говорит, — не раздумал, слушая дьяка, Скопин. — Не иначе пишет что. Сейчас многие в этот грех впадают». Впрочем, свои обязанности дьяк выполнял исправно, о хозяйственных делах докладывал просто и ясно и к Скопину относился сердечно; молодой воевода ценил это и к речи дьяка уже начал привыкать за месяцы своего новгородского воеводства.

Тот уже давно закончил читать свой отчет о новгородской казне и ждал указаний воеводы. Скопин молчал. Дьяк догадывался, что предстояло говорить о неприятном.

— Составил ты опись имения воеводы Михайлы Татищева? — отворотившись от дьяка, наконец промолвил Скопин.

Дьяк осенил себя крестным знамением, пробормотал скороговоркой: «Упокой, Господи, душу убиенного раба Михаила».

— Составил, княже, — дьяк протянул свиток воеводе. — Можно выставлять на продажу.

«Да, — подумал воевода, — именно так и поступают с имуществом обвиненных в измене: выставляют на продажу». Он взял свиток у дьяка, развернул его и пробежал глазами.

— Вот что, — обратился он снова к дьяку, — у меня вчера головы и сотники были, говорили, что у вновь набранных казаков коней нет, седел, а у кого и ружей не хватает. С таким войском в поход не выступишь, разве только литву и поляков Кернозицкого насмешишь. — Воевода горько усмехнулся.

— Нет нынче в людех мужественной крепости и единства. Потому и богоборные латыняне в темно-мрачном ополчении окружиша нас объятием, яко велий змий хоботом, — неожиданно ответил дьяк.

Скопин покосился на Тимофеева, пытаясь вообразить тушинцев в виде змея с хоботом, и приказал:

— Пиши.

Он приготовился диктовать, просматривая список вещей Татищева. Дьяк обмакнул перо в чернильницу.

— Из оставшегося имения по убиении народом обвиненного в измене Михайлы Татищева дать казакам 12 седел для выезда за город против воров, — начал Скопин, припоминая вчерашний разговор с сотниками. — Десять самопалов дать вольным казакам, которые вновь прибраны в Новегороде для воровского приходу. Лошадей дать ратным людям, что сказались безконны, которым против воров выехать битись не на чем. Московским дворянам и детям боярским, новгородским помещикам, кто заплатить не сможет, дать вещи в долг^[417].

Воевода остановился, припоминая:

— Запиши еще: дать большой самопал Миките Калитину без денег. — На вопросительный взгляд дьяка воевода пояснил: — Челобитную он подавал Татищеву, просил из государевых житниц ржи дать для бедности, — в осаде поиздержался совсем.

— Не чуждые земли нашей разорители, но мы сами есмы той потребители, — отозвался Тимофеев.

Скопин задумался над словами дьяка, а затем продолжал:

— Да запиши: для свейской посылки Семену Головину выдать из вещей Татищева теплый кафтан, именуемой чуга, камка шелк зелен с серебром, ценой в 15 рублей. Да кафтан холодный с ожерельем бархат червчат ценой 12 рублей. Да кушак червчат, камка золотая, цена рубль, да шапку лисью горлатную черную, в 10 рублей и другую — меньшую, ценой в 5 рублей. — Скопин пояснил дьяку: — По уму нас провожают, а встречают-то по одежке. Негоже свейским воеводам да дьякам видеть, как обносились русские ратники.