Увлеченный переводом «Фауста», Борис Леонидович пишет в 1948 году сестре Ольге Фрейденберг в Ленинград: «Я с бешеной торопливостью перевожу первую часть гетевского „Фауста“».

Началом своего творческого возрождения Пастернак считал стихотворение «Рождественская звезда», где засияли «все сны детворы, все миры». После «Рождественской звезды» он с особым чувством взялся за перевод «Фауста». Боря говорил, что «Фауст» — плод философских и эстетических воззрений Гете, которые формировались в течение всей жизни этого великого немца. Свою трагедию Гете писал более 50 лет и завершил ее незадолго до своей смерти. Борю поражало глубинное совпадение понимания роли женщины в судьбе поэта, воплощенного Гете в бессмертном «Фаусте», с его собственными жизненными принципами, что особенно заметно в стихотворениях Пастернака: «Магдалина», «Август», «Ева», «Вакханалия». Помню, однажды после репетиции спектакля, где мы были вместе с Борисом Леонидовичем, он вдруг говорит:

— Знаешь, Олюшка, ведь нашу «Вакханалию» я написал вместо Гете. Он просто не успел.

Пастернак был знаком только с одним переводом «Фауста» на русский язык — переводом Николая Холодковского, выполненным очень близко к тексту трагедии Гете[189]. Боря заметил, что в этом переводе неясно выражена главная мысль Гете о том, что в жизни и творчестве поэта всегда присутствует преклонение перед вселенской красотой и величием женщины. Она рождает новую жизнь, и из-за нее, во имя нее создаются все шедевры, все «чуда света», даже когда поэт прикрывает это именем Бога[190].

Начав работу над переводом «Фауста», Боря сказал, что посвящает его мне, а я обещала ответить на его щедрость стихами. Боря просил меня записать эти стихи для него. Иногда Боря брал на прогулки отдельные куски перевода «Фауста» и читал их мне в лицах, но я всегда смущалась и отказывалась читать за Маргариту, очарованная колдовской стихией его стиха. Боря обещал к концу 1949-го закончить первую часть и дать мне ее на ознакомление. Настал день 6 октября 1949 года, когда мы дольше обычного гуляли по Москве, не решаясь расстаться, будто в этот день нельзя было уходить друг от друга. Но меня ждали дома мама и дети, а у Бори в Лаврушинском также все были в сборе.

Уже в сумерках, усталые, мы сели на лавочку, и Боря обнял меня. Рядом присел какой-то мужчина в кожанке с газетой в руке и с раздражением стал нас разглядывать. Боря вздохнул и недовольно заметил: «Другого места, что ли, не нашлось?» Мы поднялись, и Боря проводил меня до подъезда в Потаповском. Он крепко поцеловал меня и медленно пошел за угол своим обычным маршрутом. Какая-то группа людей стояла на другой стороне Потаповского и, как мне показалось, следила за уходящим Пастернаком. Я не стала ужинать и с тревожным чувством села в своей комнатке за пишущую машинку. Стихи потекли сразу, как слезы:

И вдруг в голове закружились невесть откуда взявшиеся строки:

Я сидела, недоумевая, откуда такие мрачные мысли, когда раздался громкий стук в дверь и затем топот множества тяжелых шагов, схожий с топотом копыт дикого стада. Группа мужчин в кожанках и в форме зловещих органов ввалилась в мою комнатушку и, зачитав какую-то бумагу о моей антисоветской деятельности, оборвала мою жизнь, уведя в бездонные казематы Лубянки. На столике в машинке осталось неоконченное послание Боре.

Уже в камере, вспоминая подробности моего ареста, я обратила внимание на то, как шел обыск: отбирались все книги и бумаги, связанные с Борисом Леонидовичем. Изъяли все рукописи, записки, книжки, которые подарил мне Боря, надписывая широко и щедро. Забрали книги, подаренные мне Анной Ахматовой, а также стихи Цветаевой и Мандельштама, мои записи стихов других любимых поэтов. Самое подлое и трагичное состояло в том, что на Лубянке все эти драгоценные для меня книги и стихи были сожжены как «не относящиеся к делу». Уже после освобождения я с удивлением узнала, что Боре еще в 1949 году вернули надписанные им и подаренные мне книги.

Узнав от мамы о моем аресте, Боря вызвал на Гоголевский бульвар Люсю Попову, нашего верного и бесценного друга, художницу, влюбленную в его поэзию. На скамейке у метро «Дворец Советов» Пастернак расплакался и сказал Люсе:

— Вот теперь все кончено, я никогда ее не увижу. Это как смерть, даже хуже.

В разговорах он стал называть Сталина не иначе как убийцей. Боря понимал, что мой арест произошел по его указанию. Об этом мне также рассказал Фадеев, когда подвозил меня на машине из Переделкина в Москву в начале мая 1956 года. Через несколько дней Фадеев, не вынеся проклятий со стороны выживших в концлагерях писателей, покончил с жизнью.

Сталин любил стихи грузинских поэтов в переводах Пастернака, а стихи Пастернака о сталинской мудрости ранее печатались в главной советской газете «Правда». Но то, что доносили «наблюдатели» о содержании романа, раздражало вождя. В романе осуждалась братоубийственная гражданская война и не была отражена выдающаяся роль Сталина в революции.