В 1965 году Шаламов рассказывал, что в апреле 1956-го Пастернак со слезами на глазах говорил ему в Переделкине: «Ольга — мое солнце, только она дает мне силы жить и писать. Но я не могу на ней жениться, я не должен отягощать ее жизнь своей болезнью и близкой смертью».

Весной 1957 года Бориса Леонидовича неожиданно поразила тяжелая болезнь. В письме от 2 апреля из филиала Кремлевской больницы Боря писал: «Олюша, я не могу найти положения, в котором без боли мог бы написать тебе. <…> Это либо какая-то разрастающаяся опухоль, либо опухоль того участка спинного мозга, который управляет действиями нижних конечностей».

А 6 апреля мне передали от Бори страшное письмо: «Дорогие Нина и Олюша[125]! Я страдаю физически неизъяснимо (нога, колено, поясница и все вместе), не сплю. Молите Бога о скорой смерти для меня, об избавлении от этой пытки, равной которой я никогда не знал. <…> Олюша, живи и веди за меня дела совсем свободно, находи в этом поддержку и утешение. Целую тебя и плачу без конца».

В те дни я впервые молилась за Борю и плакала над его прощальными письмами, но Бог помог, и врачи сумели спасти его.

Я показала письмо Боре. Он задумался, в глазах появилась печаль: «Шаламову опять не повезло. Но тебя дал мне Бог, и только он сможет отнять», — с напряжением произнес Боря. Через несколько дней он пришел ко мне в Измалково и сказал, что был в церкви, просил у Бога удачи Шаламову. А затем показал стихотворение «Проблеск света».

Тема и рождение стихотворения «Когда разгуляется» также связаны с нашей встречей с Шаламовым. После колымской каторги ему как поднадзорному разрешили жить только за 101-м километром от крупных городов. Помню наши с Борей переживания за судьбу Варлама, когда он, после горького письма ко мне в июле 1956-го, уже не смог заставить себя приезжать в Измалково. После моего второго лагеря при нашей встрече Варлам говорил мне, что его сердце разрывалось от тоски и горечи. После отказа Шаламова приезжать в Измалково Боря несколько раз ходил в Переделкинскую церковь Преображения Господня и молился за удачу Шаламова в жизни, за его озарение любовью к женщине. Боря даже беседовал об этом с батюшкой, прося снять тяжесть с его души. Только после нескольких посещений храма сошла эта тяжесть, которую Борис Леонидович называл «тайником вселенной».

Однажды, придя в Измалково из церкви, Боря спросил у меня: «Как же могло так случиться, чтобы десятки лет где-то на Колыме хранилась в сердце узника такая светлая память о тебе, Олюшка? Но Бог так рассудил и дал мне тебя, чтобы я одну тебя любил и хранил. Ведь из-за меня Сталин не разрешил тебя уничтожить, ведь правда», — утвердительно говорил Боря и облегченно вздыхал. «Когда я в храме слушаю службу, то слезы благодарности и счастья за нашу любовь всегда вызывают во мне священную дрожь» — это его состояние волнения от пережитого отразилось в стихотворении «Когда разгуляется»[126].

Верно, верно — это была главная тема стихов о Блоке. Тогда был напряженный период ожидания судьбы романа, который лежал в нескольких редакциях. Борю привлекли к работе в журнале «Литературная Москва», где вели дело дружественные ему Федин и Паустовский. Оба они хорошо приняли роман «Доктор Живаго». Поступали предложения от издательств из Польши и Чехословакии, куда Борис Леонидович также хотел передать роман для печати. Польский журнал «Опинион» в 1957 году первым опубликовал отрывки из «Доктора Живаго»[127]. При этом Боря понимал, что для советских издательств роман неприемлем, он станет «предвестником бурь и невзгод».

В то время Борис Леонидович, предлагая в новый литературный журнал «Доктора Живаго», писал Паустовскому, что «все приглаженное и приемлемое уже тысячекратно печаталось. Поэтому и надо печатать неприемлемое».

В один из дней осени 1956 года на мостике измалковского озера Боря сказал мне: «Ты мне верь: ни за что они роман не напечатают. Не верю я, что они на это решатся. Я пришел к убеждению, что роман надо давать читать на все стороны».

К этому состоянию протеста добавлялись раздражающие Пастернака требования окружения Большой дачи — прекратить компрометирующие его отношения с ранее осужденной антисоветской женщиной, которая к тому же не из их круга. Тогда же поступали советы переработать роман, сделать его ближе к жизни советского народа. Этот рефрен сплетен и завистливых доносов в среде Большой дачи и окололитературного бомонда постоянно сопровождал нашу жизнь. Пастернак в откровенных беседах и письмах говорил о своей отчужденности, которую он испытывает в кругу обитателей Большой дачи. Об этом он сообщал в письмах к сестрам в Англию и Ренате Швейцер в Германию. Это отмечала и Зоя Масленикова в своем дневнике о встречах и беседах с Борисом Леонидовичем.

Состояние разлада и непонимания с семейной и писательской средой и отразилось в стихах «Четыре отрывка о Блоке». Прочитав мне эти стихи, Борис Леонидович решительно заявил: «У них хватит ума понять, что это я пишу о нашей с тобой жизни, отвергая их бесцеремонное вмешательство в нее».