А может, и нет еще такой страны, может, это просто сказка? Только уж больно хорошая сказка… А пока люди охотнее всего в плохое о человеке верят. Вот написал Валуйский Виктору о том, что я отказался ехать в Братск на стройку, и он старую дружбу ни во что поставил. Осадчий вовсе меня не знает, а уже тоже презирает. Качур… Как я мог выдержать, как я смел смолчать ему! Я должен был разбить его злую и вредную проповедь. Наконец, я должен был просто дать ему в морду. По крайней мере Олефиренко вынужден был бы заняться расследованием драки и выслушать меня. А теперь?.. У меня нет никаких доказательств, мне никто не поверит ни в то, что Качур обманывает товарищей и обкрадывает государство, ни в то, что он говорил мне пакости. Ведь Виктор мне не поверил!..

Виктор не верит?.. Не верит?.. Постой, постой… Виктор не верит, что Качур жулик. Так, может быть, это и есть та самая вера в человека, о которой сказка сказывается?.. Но ведь Качур действительно жулик. Я своими глазами видел… Он мне сам говорил… А как же окровавленная рубашка и вещи, принадлежавшие доктору?.. А как же любить людей больше, чем истину?..

Нет, это пока что не для моей головы. А вот то, что Качур жулик, я не сейчас, так позже… Да черт с ним, с Качуром!..

Виктор любит людей больше, чем истину? Ха! Как бы не так! Плевать ему и на истину, и на Качура. Он совсем недавно окончил курсы, «Руслан» — первый его капитанский мостик. Он просто не хочет видеть недостатков на своем судне. Скажите, пожалуйста, кому это приятно: один старший водолаз — дезертир, а второй — жулик? Да и остальные, пожалуй, не лучше: Осадчий связан с Качуром (А как же! Вот и сейчас Арсен приволок Мирона откуда-то пьяного), Бандурка — дитя, а о непосредственных подчиненных Качура уже и говорить нечего — успел, конечно, их обработать.

Вот так всю ночь и мучался Прохор. То мысленно оправдывался перед Виктором, перед ребятами, уехавшими в Братск, то выискивал свои ошибки и промахи и ругал себя последними словами за неустойчивость, за мягкохарактерность, то вдруг все окружающие люди казались ему лживыми: только болтают о честности, товариществе, доверии друг к другу, а на самом деле каждый только и думает о себе, никому нет дела до других.

Страшно это обо всех плохо думать, во всех разувериться. Одному на свете честному и жить, пожалуй, не стоит.

Жить! Прохор вспоминал всех, кто когда-нибудь чему-нибудь учил его, и упрекал их: чему же вы меня научили? Вот ты, дед Кость, чему ты научил меня? Пахать землю да беречь лошадей. Пахарем я не стал, а что до лошадей, так их и в колхозе все меньше и меньше становится, машина вытесняет. Ты, Виктор? Научил голыми руками врага обезоруживать, как выстоять под его ударами. Почему же ты не научил меня, как сказать тебе правду, чтобы ты ей поверил, как жить мне, если все вы не верите мне? Где вы сейчас, капитан-лейтенант Майборода? — вспоминал он своего флотского командира. — Вы научили меня одолевать страх глубины, научили жить в мире, устроенном согласно уставам и приказам. Но в том мире, в который я вышел после демобилизации, действуют не только законы добра и разума, жизнь это не школа и не военная служба, она сложнее и шире, ее не впихнешь ни в учебный класс, ни в рамки устава. А как мне жить в ней? Где следует проявить мне трудолюбие и ласку, воспитанные дедом Костем, когда употребить костоломный захват, бросающий наземь и обезволивающий противника, которому научил Виктор, как мне остаться честным среди равнодушных, иногда жестоких людей?.. Может, не прав я в том, что не поехал с ребятами. Конечно, не прав… Но скажите мне об этом, как отец сыну: выругайте, выпорите, но не отворачивайтесь, не будьте равнодушны, люди! Я знаю, что в чем-то я виноват перед вами, что где-то я уступил своей слабости. И эта уступка, эта слабость тянут за собой другую уступку и слабость… Врет, врет Качур, что он хотел испытать меня — он просто хотел использовать мою слабость, хотел вытянуть из меня еще одну уступку. Зачем? Для чего это ему нужно? Неужели вправду рассчитывал, что я позарюсь на деньги, на легкую жизнь и стану его напарником?

Иногда Прохору казалось, что он просто ничему не научился в жизни. Что он просто — тряпка. Раньше он считал, что водолаз — это воля, мужество, сила. А теперь сомневался в том, что в нем есть эти качества. А какой же он тогда водолаз?

Не спал в эту ночь не один Прохор. На том же судне в капитанской каюте, опершись грудью о широкий, привинченный к палубе письменный стол, сидел в глубоком раздумье Виктор Олефиренко.

Вечером, вскочив в переполненный троллейбус, он с трудом втиснулся между пассажирами, чтобы дать дверце закрыться.

— Да, большое, видать, горе у человека, — сказал над самым его ухом седой полный старик.

Виктор невольно глянул в заднее окно, куда смотрел старик. Площадь тонула в темноте, кругом не было видно ни живой души, только у ярко освещенной фонарем остановки стоял огромный моряк, низко опустив голову и комкая в руке фуражку. Когда машина свернула за угол, до сознания Виктора дошло, что это же стоял Прохор, с которым он только что разговаривал. А старик все смотрел в окно и грустно качал головой. Виктору показалось, что старик видел его вместе с Прохором, а может, даже слышал их разговор, и ему стало почему-то неловко. Он сошел на первой же остановке, вернулся встречным троллейбусом на площадь, но Демича там уже не было.

Трудно угадать, по какой из улиц большого портового города ушел оставленный тобой человек. Настроение Виктора было испорчено, ему уже не хотелось идти к знакомым, и он влился в людской поток, пошел вдоль улицы. Потом свернул направо и оказался у здания главного почтамта. Машинально вошел внутрь, спросил «до востребования», получил письмо.

Он его начал читать там же, в ослепленном люстрами зале. Он его уже несколько раз начинал читать у себя в каюте. Он ждал этого письма всю жизнь. Сколько раз мечтал о том, как получит его, знал, что слезы, хочешь-не хочешь, упадут на бумагу. Он знал до слова, до буквы все, что написано в этом письме… И все же прочитать его до конца не мог. Оно было таким неожиданным, что Виктор снова и снова перечитывал первые пятнадцать строк и никак не мог вместить в себе то, что было изложено на тетрадных листочках ровным, знакомым до мельчайшей черточки, нетвердым старушечьим почерком.

Дальше Виктор читать не мог, Он все знал о Владимире Францевиче Шмидте, своем отце, и об Ольге Владимировне Олефиренко, своей матери. В девятнадцатом году отец был матросом на посыльном корабле «Завойский», доставлявшем оружие дальневосточным партизанам, а мать — бойцом партизанского отряда в Сучане. Встретились они в партизанском лазарете в феврале двадцать второго года после штурма Волочаевки. Лазарет снялся и покочевал вслед за отрядом и сводной бригадой на юг, на Спасск и Владивосток, а санитарка Олефиренко осталась в полуразрушенной бревенчатой хибаре на склоне горы Июнь-Корань возле умиравшего от ран комиссара Шмидта. Любовь, говорят, преображает любящих и любимых, дает им силы, исцеляет раны. Партизанская санитарка так никогда и не смогла объяснить, как удалось ей выходить, комиссара, но восемь месяцев спустя, когда бойцы Волочаевского полка штурмовали форты Спасска, их бывший комиссар впервые поднялся на снежную вершину Июнь-Корани, чтобы полной грудью вдохнуть таежный ветер. Затем снова были болезнь и голод, переезд по совету врачей на Дон, учеба в Москве… Об этом рассказывала мать.