— Друг, — спросил Прохор по телефону Бандурку, — скажи, любезный, Качура подняли уже на палубу или нет?

— Нет, — как из-за стенки донесся голос Бандурки, — все еще ищет.

— А нашел он что-нибудь?

— Да какой из него находяга! Он до тридцати пяти лет невесту себе не смог найти, а ты хочешь, чтобы он на дне моря нашел чего-то.

— Неужели не нашел?

— Так ты же тоже ничего не нашел. Так поменяйтесь находками, вот здорово будет.

Тут только Прохор вспомнил, что до сих пор ни сложном ее обмолвился ни о барже, ни об обнаруженных им металлических россыпях. Вот это диво! Может, и Качур так же забыл доложить? «Ладно, — решил про себя Прохор, — пойду на поверхность, доложу сразу». Он привязал за кнехт баржи конец тонкого пенькового троса. К этому тросу там, наверху, привяжут буй и, когда будет нужно, по нему сразу найдут баржу.

— Поднимай меня, Бандурка. Выхожу наверх! — крикнул в телефон Прохор.

Ближе к поверхности стало сереть, как бы светать над головой. Прохор подтянулся на спусковом конце, перевернулся навзничь, посмотрел вверх, чтобы, чего доброго, не трахнуться шлемом о днище судна. Посмотрел и глазам своим не поверил: у самого винта «Руслана» прицепилась кукла в скафандре. Спусковой конец и шланг-сигнал вглубь уходят, во тьме пропадают. А кукла висит у винта и только слегка руками шевелит.

— Стоп! Останови подъем! — крикнул Прохор Бандурке и потихоньку начал подплывать к гребному винту.

Кто же это мог бы прохлаждаться под водой? Слышал Прохор от старых водолазов, что иные ловкачи ухитряются даже курить под водой — запрячет в белье сигареты и спички, потом высвободит из рукава руку, просунет ее под шеей в шлем, зажжет и курит. Были и такие водолазы-лихачи, что даже борьбу затеяли на дне морском. Но кому нужно прохлаждаться, прицепившись к гребному винту? Однако подплыть незаметно Прохору не удалось. Заметил его водолаз, взобрался на винт, сел, ждет. Через иллюминатор Прохор увидел знакомое лицо — узкое, красное, с войлочными усиками под сплюснутым носом. Он, Качур. Забрался под корму, прицепился к гребному винту и командует: «Потравить конец — иду вправо», «Выбрать конец — иду влево», «Дать больше воздуха — хочу подвсплыть», «Дай меньше воздуха — хочу на глубину пойти». А сам холостой конец в глубину спускает, воздух через золотник стравливает, благо пузырьки воздуха лопаются под кормой, с палубы не видно. На спасателе думают, что человек вон сколько морского дна обшарил, а он и с места не двигался, и на дне, может, не был.

Качур и Демич поднялись на палубу почти одновременно. Прохор нарочно замешкался с раздеванием, чтобы вместе с Качуром идти докладывать капитану.

— Прямо под нами баржа, рядом — металла много, — ни глазом не моргнув, доложил капитану Качур.

Вот тебе и на! Значит, был он на дне, значит, видел все. Зачем же комедию ломал?

Качур вынул пачку черных сигарет, протянул капитану:

— Закуривайте, Виктор Владимирович. Заграничные, у знакомых морячков достал.

— Да мне курить, знаешь, небось, врачи запретили.

— А вы не курите, только так, дымок понюхайте. Он белатом да берстером пахнет…

Олефиренко помял в пальцах сигарету, поднес к пшеничной щеточке усов, сладко потянул носом воздух. Серые глаза вспыхнули молодым огнем:

— Действительно белатом, материковым ветром с Аравийского полуострова, пахнет.

— Да, да, Виктор Владимирович, знойным ветром Аравии пахнет. Кому-кому, а вам знаком этот ветер. Помните:

Качур был явно в ударе, читал выразительно, с подъемом, широким жестом длинной руки будто распахивая перед Прохором и капитаном океанские просторы:

— Не надо, Арсен Васильевич, хватит, — остановил его Олефиренко. — Не время сейчас, да и…

Капитан не договорил, но Прохор и без слов понял: тоскует Виктор по дальним походам, по океанским ветрам. А Качур снова вынул пачку черных сигарет и положил ее на стол перед капитаном:

— Возьмите, Виктор Владимирович…

— Да нельзя же мне курить.

— А вы не курите. Просто так держите их в кармане, чтобы иногда вспомнить исхоженные рейсы да ветры, трепавшие снасти в плаваниях.

Перед ужином Прохор улучил минуту, когда Качур на спусковой станции остался один, подошел, спросил:

— Зачем ты, Арсен, это сделал?

— Чего сделал? — продолжая вытирать ветошью руки, отозвался Качур.

Отблески садящегося в море солнца падали на его непокрытую голову, лицо, голые, облепленные крупными веснушками плечи, и Прохору показался Качур рыжим, как ржавое болото.

— Что же, мне хорошему человеку пачку сигарет подарить нельзя?

— Я не об этом.

— О чем же?

— Зачем обманывал?

Маленькие черные зверьки метнулись и спрятались в темных глазницах, выглядывали оттуда колюче и хитро. Качур разогнул свое длинное тело, отбросил паклю, взял лежавший на помпе водолазный нож, попробовал пальцем лезвие и кивнул Прохору на банку:

— Садись, если пришел говорить по-хорошему, в ногах все равно правды нету.

— Ты скажи, зачем ты это сделал?

— Да тебе-то какое дело? Зарплату ты получишь за месяц полностью, и то, что я малость отдохнул, на твоем заработке никак не отразится. Понял?.. А разве ты не хотел бы, чтобы тебе за работу платили в два раза больше?

— Ну, положим, хотел бы.

— Во! Вот это людской разговор!.. — Зверьки почти вылезли из нор-глазниц, осмелели, нахально лупились на Прохора. — Если бы я сразу, как только нашел баржу, доложил и вышел наверх, сколько бы мне записали? Десять минут. А так — больше часа глубоководной работы. Понял? А если бы тебя черти не понесли на глубину, то, может, в следующую субботу я и еще часик добавил бы… А кроме тебя лезть некому было больше: те — молодые еще, а Олефиренко после болезни только в случае крайней нужды под воду лезет. Понял?

— Так сегодня же субботник, вообще-то ничего не платится за работу.

— Это правда… Правда, да не вся. Подводные часы в книжку все равно пишутся. Часик к часику, часик к часику, глядишь — и сотня. А за тысячу часов — премия, почет, стаж… Э, брат, не одними наличными жив человек! Оно, конечно, в рабочее время еще выгоднее.

Качур мягчал, теплел, становился приторно слащавым, только колючие звереныши были все такими же настороженными, и Прохору казалось: достаточно повысить голос, сделать резкий жест или просто сказать неосторожную фразу, как они снова задрожат, заметаются и спрячутся в темные норы глазниц.

— Вот и считай: не будь ты таким горячим да глупым, какой бы та баржа нам урожай принесла — и часов в водолазной книжке, и готовых деньжат. А деньжата, они, брат, тово, им не надо ждать, пока коммунизм придет, они и сейчас могут тебе и изобилие, и счастье предоставить. Они ведь всесильные, деньжата-то. У тебя, небось, после службы их не шибко много?

— Не много, — признался Прохор.

— Ну, вот… А тебе семьей обзаводиться, костюмчики-пальтишечки, блузочки-платьишечки, хатку свою надо. А хатку в нашем городе можно по-разному получить. Понял? Для этого, милок, тысячи нужны. А тысячи эти, знаешь, где валяются? Возле той самой баржи, которую ты сегодня видел. А как те тысячи собрать да в карман положить — это уже не твоя забота — держись за Качура, он знает…

— Качур!

Качур отмахнулся от него, как от назойливой мухи.

— Я тоже был в твоем положении: другие в новых костюмах гуляют, а я — старый пиджачишко латаю; другие винцо заедают мясом, а я — черняшку запиваю квасом; другие в театр в субботу, а я — на сверхурочную работу. Понимаешь: бычки, и те обходили мои крючки. Рядом стоит, бросает — не сурмана, так кнута вынимает, а я туда же брошу — вытащу не бычка, а вошу… Вот как бывало. Поначалу тоже, вроде тебя, думал трудом нажить я деньги, и уважение. Так у нас же так: разорвись надвое, спросят, а почему не начетверо? Понял я, что от трудов только руки пухнут, а не кошелек.