Тудаменгу взглянул на военачальников. В их настороженных лицах, в тревожных глазах он прочел ответ, который сам склонен был дать этому проклятому Алакету. Почетное перемирие вместо полного уничтожения! Но гнев кагана? Что ж, для Чжи-чжи поднять руку на Тудаменгу — значит оттолкнуть бывших сторонников Узун-Дугая, значит ослабить себя и усилить своего врага Ойхана. Правда, в порыве ярости каган способен на любое безрассудство. Но он, Тудаменгу, не настолько глуп, чтобы прийти в шатер Чжи-чжи сразу после боя. Нет. Он останется среди своих воинов и переждет, пока каган перебесится и снова сможет трезво смотреть на вещи…

— Я согласен, — отрывисто произнес Тудаменгу.

И вот воины обеих сторон расступились, и навстречу друг другу выехали увешанные бронзовыми дисками и разноцветными лентами хуннский шаман и кыргызский жрец. Став друг против друга, они воздели руки к небу и заунывными голосами начали произносить заклинания…

Совершен обряд принесения клятвы. Кыргызы отогнали в сторону табун хуннских коней. Но что это? Тюльбарийцы, срывая с себя халаты, тут же облачаются в одежду убитых хуннов. Воины вскочили на коней. Часть их, сопровождая привязанных к седлам тяжело раненных сородичей, двинулись на запад, а войско Алакета, подняв облако пыли, направилось на юго-восток к холмам, откуда пришел Тудаменгу и где осталась в засаде вторая часть хуннской дружины. Глава хуннов отвернулся. Он-то с самого начала переговоров понял, что его хитрость разгадана Алакетом. Засаде грозит смертельная опасность, а здесь воины лишены коней и не могут предупредить своих.

«Что ж, — подумал Тудаменгу, — ведь моя жизнь для державы Хунну имеет больше цены, чем жизнь того щенка, который оставлен в засаде. Он не заменит меня во главе войск кагана, а я вновь приду сюда с дружиной, которая отомстит и за этот позор, и за смерть воинов в засаде… Если бы я дал приказ возобновить бой, собственные военачальники могли взбунтоваться против меня. Ведь они шли за добычей, а не на смерть».

За холмами, там, где равнина, словно рассеченная ударами меча, изрезана оврагами, притаилась засада. Оседланные кони, изредка позвякивая сбруей, щипали траву. Воины, сидя отдельными группами с поджатыми под себя ногами или на корточках, вполголоса обменивались отрывистыми фразами. Всех утомило непрерывное ожидание. На вершинах холмов залегли в высокой траве дозорные, которые внимательно следили за степью. Начальник засады, стройный черноусый Цокто-Муюн, нетерпеливо разъезжал на низкорослом рыжем коньке между воинами. Солнце давно склонилось к закату, и отсутствие вестей с поля битвы начало тревожить молодого военачальника. Может быть, Тудаменгу попал в беду? Может быть, выслать разъезд, узнать, что случилось?

И едва эта мысль пришла в голову Цокто-Муюну, как с вершины холма раздался свист суслика. Ему отозвался второй, зловещий волчий вой пронесся по оврагу. «Подают знак», — подумал Муюн. Соскочив с седла, он ползком поднялся на вершину холма. В желто-зеленом море увядающих трав он увидел быстро приближающуюся массу всадников. «Они!»

Цокто-Муюн взглянул вниз, в овраг. Его воины приготовились. Разделившись по отрядам, они залегли, уложив возле себя прекрасно выученных коней.

Все ближе несущиеся по степи всадники. Теперь можно различить хуннских воинов в одеждах из звериных шкур мехом наружу, сверкающую броню телохранителей. Но, великие духи! Как поредело войско Тудаменгу. Здесь нет и половины тех, кто утром ушел со старейшиной. Видно, недаром тревожился Цокто-Муюн. Но и кыргызов немного. Значит, и им пришлось нелегко. Тем лучше!

Пестрая лента всадников извивается между холмами. Цокто-Муюн видит, как хунны, обернувшись в седлах, пускают стрелы в преследователей. Вот один из кыргызов, взмахнув руками, опрокинулся на круп коня, другой — припал к шее скакуна, бессильно свесив руки…

Последние кыргызы промчались мимо холма, на вершине которого, затаив дыхание, залег начальник засады. И тогда по холмам и оврагам разнесся торжествующий клич: «Хун-ну! Хун-ну! Чжи-чжи!» Лавина хуннских воинов покатилась со склонов и обрушилась на спину кыргызам. Но что это? Кыргызы внезапно, как по команде, повернули коней навстречу воинам Цокто-Муюна, нисколько не заботясь о тех, кого только что преследовали. А дальше начались чудеса. Поникшие в седлах «мертвые» кыргызы внезапно «воскресали». Их примеру последовали «мертвецы» из «войска Тудаменгу».

И все вместе, оглашая долину воинственными возгласами, бросились на ошеломленных воинов засады. И тут Цокто-Муюн вдруг увидел, как под хуннской шапкой из рысьего меха мелькнуло оскаленное лицо, выкрашенное боевыми красками племени тюльбари. Он понял все. Войска Тудаменгу больше нет! Гибель неизбежна. Растерявшиеся хунны оборонялись вяло и после короткого боя были рассеяны по степи.

Цокто-Муюн увидел нескольких вражеских всадников, которые мчались к нему с копьями наперевес. Острия направлены на него. А где-то в глубине сознания в кроваво-красной дымке вставало перекошенное яростью лицо кагана. Казалось, слышится звериный вопль Чжи-чжи: «Содрать шкуру с этой свиньи, не умеющей бить свиней!»

А тюльбарийцы все ближе. Что принесет следующий миг? Смерть от руки врага? Или, может быть, плен, рабство, долгие годы невольничьей жизни, жгучего позора? Цокто-Муюн обнажил кинжал. «О великие предки, примите душу мою!» И резким движением вонзил себе в горло широкое лезвие…

А над полем боя плыл торжествующий победный клич воинов Алакета.

Ночь опустилась над ставкой Алт-бега. На фоне темно-синего неба черными горбами выступали силуэты юрт. Кругом царила тишина. Лишь изредка всхрапывал где-нибудь конь да корова издавала сонное мычание. В большой юрте, на покрытом коврами дощатом помосте лежал, укрывшись огромной медвежьей шкурой, повелитель тюльбарийцев. Тлеющие угли в обложенном камнями очаге бросали мрачный полусвет на постаревшее лицо Алт-бега. Глаза его закрыты, но он не спал. Тяжелые думы не давали покоя.

В соседней юрте спали жены. Может быть, взять на свое ложе одну из них? Забыться в жарких объятиях? Нет. Ведь сегодня вечером даже юная дочь тюркютского князя не сумела разогнать мрачные мысли бега. Да и было над чем задуматься. Вчера утром в лагерь войска Алт-бега, готовившегося к очередному бою с хуннами, примчался гонец. Правитель встретил его на пороге войлочной палатки, когда собирался вскочить в седло и объехать лагерь.

— Что нового?

— Беда, почтенный! Кочевье повелителя всех кыргызов — ажо подошло вплотную к твоей ставке.

Известие не из приятных. По обычаю ажо собирал дань со всех кыргызских племен. Алчность повелителя и его вельмож не знала границ. Отары овец, стада верблюдов, меха, ковры, стройные ловкие юноши, красивые девушки — все тонуло в ставке главы кыргызов, как в бездонном колодце. Что не в силах был переварить ажо, заглатывали без остатка его приближенные.

Призвав все громы и молнии на головы незваных пришельцев, Алт-бег поручил свое войско старшему сыну Алтамышу и с отрядом телохранителей помчался в свою ставку. Прибыв наутро в улус, он узнал, что юрты ажо находятся в одном переходе от его владений, а телохранители ажо шныряют между стадами скота тюльбарийцев, присматривая добычу. Едва слух о появлении Алт-бега облетел ставку, воины ажо исчезли, точно комары в заморозки. Зато днем пожаловал гонец в лисьей шубе поверх роскошного халата. Его сопровождали слуги с церемониальными зонтами и воины в лисьих шапках и броне из деревянных дощечек на груди и плечах. Алт-бег принял его сидя на помосте в белой юрте, окруженный несколькими старейшинами и телохранителями. Холодные зеленоватые глаза грозного тюльбарийца впились в надменное лицо появившегося на пороге гонца. Тот потупил взгляд и против воли растерянно склонился перед Алт-бегом.

— Великий ажо кыргызов, — запинаясь пробормотал посланник, — желает видеть тебя в своем шатре, почтенный Алт-бег…

— Хорошо!