Еще и еще вглядывался Нестеров в картину… А ведь хвалили, многим нравилась, а сейчас словно бы посмотрел на нее другими глазами, как бы со стороны, и остался недоволен. Картину просили и москвичи, и Дягилев, но Нестеров интуитивно чувствовал, что с такой картиной нельзя торопиться, и оказался прав: картина нуждалась в более глубоком художественном решении. Уж очень запал в душу замысел картины…

В дверях появилась Екатерина Петровна.

– Тебе не пора в церковь? И я бы могла с тобой немного прогуляться, – тихо сказала она, чтобы лишь отвлечь мужа от его раздумий.

Нестеров, очнувшись от тяжких размышлений, радостно посмотрел на жену: как она прекрасна, и даже легкая полнота ничуть не портила ее высокую изящную фигуру: в сентябре Нестеровы ожидали ребенка.

– Смотрю я на тебя, Катюша, и до сих пор не могу понять, что чуть лишь больше года, как я тебя совсем не знал, только Ольга иной раз восторженно рассказывала об одной из своих институтских классных дам, дескать, и умна-то она, и красива, и молода, и симпатична… Но разве можно было верить восторгам влюбленной ученицы. И вот графиня Коновницына, добрый ангел-хранитель моей Олюшки, посмотрела мою картину и как бы вспомнила, что госпожа Васильева тоже хотела бы ее увидеть. И ты пришла…

– И я пришла и сразу в тебя влюбилась, влюбилась страстно, до самозабвения…

– И я влюбился в тебя, как мальчишка…

– Ты об этом рассказываешь, словно не с нами все это произошло, а с кем-то посторонним.

– Катюша! Так прекрасно, что мы оказались вместе; мне кажется, что никого нет счастливее меня. – И Михаил Васильевич нежно привлек ее к себе.

– А кто пойдет работать в церковь? Кто нас кормить будет? – Екатерина Петровна явно захотела вернуть на землю своего любимого мужа.

К дому подкатила коляска. Из нее уже выходили люди. Впереди высокий сутуловатый человек в широкополой шляпе, сапогах и косоворотке, за ним ярко одетая молодая женщина.

– Э, Екатеринушка, видно, сегодня не придется работать. У нас сегодня – нежданные гости…

– Так это ж замечательно!

– Уж не Максим ли это Горький со своими приближенными? – Нестеров еще не верил в такую неожиданную радость.

– Пойдем встречать…

Нестеровы вышли на крыльцо вовремя. Это был действительно Максим Горький, с женой Екатериной Павловной и двумя верными спутниками. После дружеских рукопожатий и веселых восклицаний Горький представил своих спутников:

– Прошу любить и жаловать: мой верный товарищ и руководитель в книжных делах Константин Петрович Пятницкий и мой друг Алексей Александрович Тихомиров. – И, узнав, что жену Нестерова тоже зовут Екатериной, тут же добавил: – Ну, теперь пропадем: две Катерины у нас, как их различать-то будем?

– А так и будем, – в тон сказал Нестеров, – одна Петровна, а другая – Павловна. Какими судьбами, Алексей Максимович? Так я рад видеть вас и ваших спутников.

– Путешествуем, что-то не работается, вот и решили прогуляться: из Нижнего по Волге до Саратова, там побывал в Радищевском музее, встретился с корреспондентом «Саратовского листка», поговорили о «Дне», потом до Владикавказа и в Тифлис, из Тифлиса в Батум, из Батума снова в Тифлис, так вот и мотаемся по старым местам моим, по которым я в свое время исходил сотни верст.

– И конечно, встречи с давними знакомыми и друзьями?

– Да! Многие еще помнят меня и не верят, что я тот самый маляр Пешков, работавший в главных мастерских Закавказских железных дорог, с поденным содержанием в один рубль, потом только вышла прибавка – сорок три рубля в месяц, когда назначили на должность отметчика. О, если б знали вы, как я загордился…

– Алексей Максимович! Екатерина Павловна! Друзья! – Михаил Васильевич был очень рад встрече с Горьким. – Давайте я покажу вам прекрасную церковь, в которой я сейчас работаю.

– А мы затем и приехали, вы столько мне рассказывали о ней, когда были у нас в Нижнем, что мы все в один голос решили непременно побывать у вас. Так что показывайте…

– Я уж не пойду с вами, – Екатерина Петровна словно бы просила прощения у гостей, – мне нужно побыть здесь, чтобы присмотреть за обедом.

Все дружно согласились в предвкушении хорошего обеда и отправились в церковь. По дороге вновь разговорились. И конечно, тут же в разговоре всплыла нашумевшая пьеса «На дне», спектакль во МХТе.

– Плохая пьеса. – Горький рубанул по воздуху широкой, как лопата, рукой. – Я говорил, что нигде эта пьеса не будет иметь успеха, только в этом удивительном театре художественников. В Питере пьеса провалилась, как я и думал.

Нестеров протестующе взмахнул рукой. Взрывной, горячий, Михаил Васильевич со всей страстью возражал против столь несправедливой самокритики.

– Нет, Алексей Максимович, пьеса у вас получилась, если театру удалось поставить удачный спектакль, из ничего не сделаешь конфетку. И «Мещан» я видел, и «Штокмана», ах, как это все хорошо, ну разве это не возрождение? Какой живой, горячий подход к искусству – сколько во всем этом увлечения, вдумчивости, желания изыскать новые формы. Сердце радуется, сам молодеешь. Уж и не говорю, какое сильное впечатление на меня произвел спектакль «На дне». Тут показана такая картина, такие образы и типы, такая сила, новизна и яркость изображения. Ваш великолепный замысел так дерзко-даровито воплощен артистами, что дух захватывает, а нервному человеку так прямо «мат».

– Алексей Максимович недоволен тем, что спектакль не имел успеха в Петербурге, – заговорил Константин Петрович. – Да и критика петербургская точно с цепи сорвалась, отвела душу.

– Я возражал против гастролей в Петербурге, совсем иная публика, – снова заокал Горький. – А Немирович стал уговаривать меня: дескать, раз императорская сцена Александринского театра заказана мне, то и Суворинский сойдет. А Суворин тут же потребовал, чтобы с будущего сезона «На дне» принадлежала ему на два года, десять процентов сбора автору. Выгодно! И Немирович согласился, дает мне телеграмму. Но как только я узнал об этой сделке, я так и взвился, точно обваренный. И ответил: «Очень изумлен столь простым пониманием моих выгод, но все же между мною и Сувориным не может быть никаких соглашений. Представляете, Суворин ставит «Сон Услады», антисемитских «Контрабандистов» и прочую мерзость, а я должен ему отдать свою пьесу. Нет, это все равно что пойти к нему в сотрудники «Нового времени».

– Особенно понравился мне Москвин. – Нестеров почувствовал паузу в монологе Горького и решил продолжить свой рассказ о впечатлениях от увиденного зимой в театральной Москве.

– А «девица» Настя в исполнении Книппер? А Барон в исполнении Качалова? – воскликнула Екатерина Павловна.

– Да, вы правы, эти три типа, разные по содержанию, одинаковы по своей необычайной яркости, новизне. Лука – вроде бы простоватый мужичонка, странник, святая душа, балагур, но какую русскую ноту он вносит в спектакль, как он оживляет действие…

– Кажется ли он вам, Михаил Васильевич, оптимистом? Многие не понимают замысла, – включился в беседу Тихомиров.

– Не только оптимистом, но жизнерадостным живым человеком. – Нестеров вспомнил игру Москвина, смех в зале при его появлении. – Лука – полный оптимист.

Горький делал вид, что его вовсе не интересует то, что скажут его собеседники: он оценил свою пьесу как плохую, а друзья пусть доказывают, что пьеса и спектакль удались, он возражать особенно не будет.

И не только Лука… А Настя? И вот опять… Вроде бы она понимает, что жизнь ее загублена, но сколько в ней врожденной мечтательности. Как трогательно она рассказывает о каком-то неведомом ей Гастоше, как она наивна и чиста в своих мечтаниях. И как отвратителен Барон, подлец, но в характер добавляется наивность, и получается подлец до святости… А его смех над Настёнкой – жуткий смех, он ведь не над ней смеется, он смеется над собой. Нет, что бы ни говорили господа из «Нового времени» и других петербургских изданий, а это трагедия живых людей, к которым испытываешь сострадание, жалость, да и все актеры играют так, что театр перестает как бы быть театром и превращается в поле человеческих, настоящих страданий, переживаний и мечтаний.