— Вот как? — Лейтенант выразительно посмотрел на Гольдберга и Берестова.

Несостоявшиеся экспроприаторы дружно развели руками, дескать, кто их поймет, этих единоличников-аграриев, то по матери посылают, то еду тащат. Комроты, комиссар и комбат ели последними. С ними же сели водители, которых пришлось чуть не за шиворот вытаскивать из танка, объяснив, что на сытый желудок ремонтировать всяко веселее. По словам Экибаева, сделать оставалось всего ничего — минут на сорок работы. Грузовик уже поставили на ход, дело было за танкистами. Наконец Т–26 лейтенанта Турсунходжиева затарахтел, заплевался синим дымом и бодро вполз на горку. Пехота встретила это достижение вялым «ура» — половина бойцов просто спала в свежевырытых ячейках, а остальные прекрасно понимали, что короткому отдыху пришел конец. Петров хотел было отогнать танки в лес за деревню, но у Волкова был иной план. Людям было приказано чиститься и вообще приводить себя в порядок Грязь стирали даже с вещмешков, к винтовкам прикручивали штыки. Комиссар очень жалел, что у них нет хотя бы куска красной ткани, но Берестов успокоил его, сказав, что, поскольку отряд отступает, знамя все равно приличнее будет нести свернутым. К Богушевой было послано с приказом готовиться к выступлению. Танки выехали на дорогу — впереди машина комбата, за ней — страшно изуродованный Т–26 Турсунходжиева, после танков должен был двигаться грузовик с легкоранеными, затем носилки с тяжелыми, а замыкающими пойдут двадцать девять бойцов стрелковой роты в колонне по два. Глядя на все эти приготовления, Проклов вдруг хрипло сказал:

— Сам бы с вами пошел, да какой из калеки солдат… Оба старших у меня в армии… — Он повернулся к Волкову: — Бегунами домой придут — на порог не пущу. Дай им Бог таких командиров, как вы, Александр Леонидович!

Он вдруг шагнул вперед и облапил лейтенанта так, что у того сперло дыхание, затем обнялся по очереди с комиссаром, Берестовым, Медведевым и Петровым. Танкисты заняли места в своих машинах — командиры в открытых люках. Комбат махнул рукой, затарахтели моторы, и танки пошли вперед, за ними Копылов двинул с черепашьей скоростью немецкий грузовик. Вслед за техникой настала очередь пехоты. Тридцать без трех бойцов и младших командиров как один качнулись вперед и зашагали по дороге.

— Левой, левой, — выкрикивал Волков, и рота печатала шаг, утаптывая сухую глину разбитыми сапогами.

У дома Проклова пехотинцы чуть отстали от грузовика, пропуская носилки, возле калитки Мария Александровна наскоро обнялась с Ириной, затем Ольгой, перекрестила обеих, и женщины быстро догнали своих подопечных. Трое носилок вместо шинелей кто-то накрыл цветастыми, сшитыми из лоскутков одеялами. Деревня была не маленькая — семьдесят дворов, и раскинулись они привольно, так что единственная улица тянулась почти на полкилометра. Люди смотрели из-за заборов, из раскрытых калиток, из окон, а по утоптанной дороге в полном порядке двигались части Рабоче-Крестьянской Красной Армии, каждым шагом, каждым ударом трака утверждая: это временно, это не навсегда, мы вернемся сюда и вернем свое. Наше. Рота шла ровно, чеканно, как не получалось ни разу на плацу учебного полка, и жители глядели ей вслед, и это было сильнее любой сводки Совинформбюро. При взгляде на избитые танки с наспех заваренными пробоинами, на израненных, перевязанных серыми тряпицами красноармейцев, все как один при оружии, на носилки с тяжелоранеными, людям становилось ясно: Красная Армия оставляет их после тяжелых боев. Сердце человеческое не камень. Вот вышла из калитки женщина и, поравнявшись с колонной, подала в руки сержанту Ковалеву узелок с вареными картофелинами. Другая вынесла каравай хлеба. Седеющий, кряжистый мужик, переваливший за пятый десяток, не слушая возражений, сунул в руки Богушевой пахучий собачий кожух. Бойцы шагали, отводя взгляд от тех, кто подошел дать им последнее доброе напутствие, у некоторых на глазах выступали злые слезы мужского, воинского стыда. Отряд уже давно скрылся в лесу, а люди все смотрели на дорогу, по которой ушли на восток те, кого не кривя душой можно было назвать — защитники.

Семен Иванович Проклов не провожал роту, а сразу направился в дом. Мария Александровна, только что простившаяся с Богушевой, уже наводила порядок, собираясь мыть пол. Хозяин молча сел на лавку и устало посмотрел на стену, где в фотографиях была представлена гордая летопись семейства Прокловых.

— Ну, чего расселся? — неприязненно спросила жена. — Слушай, иди отсюда, не видишь, полы мою, наследили они мне…

— Сядь, Маша, — сказал Семен Иванович, — поговорить нужно. Да сядь ты, не вертись!

— Потом поговоришь, — жестко ответила хозяйка.

— Сядь, — спокойно приказал Проклов.

Мария Александровна уже забыла, когда последний раз слышала, чтобы муж говорил так уверенно и властно. Привыкшая командовать в доме, сейчас она отложила тряпку и села, сложив руки на коленях.

— Ну? — спросила она, не сумев скрыть непривычной робости в голосе.

Воцарилось тяжелое молчание, Мария Александровна терпеливо ждала, что скажет муж, и с каждым мгновением росла, подступала к горлу неясная тревога. Семен Иванович смотрел в пол, внезапно огромная, с набухшими венами, ладонь сжалась в кулак, крестьянин поднял голову, и жена вздрогнула: в глазах Проклова была непонятная тоска и нежность.

— Собирай вещи, — сказал Проклов. — Только то, без чего не прожить. Зимнее возьми, чую, до лета наши не вернутся. Муку, сало. Машинку швейную бери — если что, шить будешь, заработаешь. Только тихо, чтобы никого не всполошить.

— Ты чего это? Зачем? — Она еще не понимала, чего хочет человек, с которым прожила двадцать три года, но чувствовала, что назревает что-то непоправимое.

— Коня мы из колхоза забрали, — продолжал Семен Иванович, — телега есть. Корову заберешь, свинью, пожалуй, не надо, а вот овцу возьми одну, шерсть как раз отросла.

— Да ты объясни толком, что стряслось? — шепотом закричала Мария Александровна.

Проклов еще раз посмотрел на фотографии, глубоко вздохнул и мягко, словно ребенку, объяснил:

— Не сегодня, так завтра немцы будут здесь. Тогда припомнят, как я сегодня нашим помогал. Если не выдаст никто, так уж сболтнут точно.

— А что ты раньше-то думал? — подняла голос жена.

— Цыть! — Семен Иванович рявкнул так, что задрожали стекла.

— Я не думал, у меня совесть есть, — добавил он уже спокойнее. — В общем, собирайся, поедешь с детьми к сестре моей в Голутвино. У нее и мужа и сына в армию забрали, одна с двумя девками сидит. Живите вместе, как-нибудь перезимуете. Где мы в лесу зерно зарыли, ты помнишь.

— А ты? — тихо спросила жена.

— А я тут останусь. Если уж дойдет до этого, пусть на мне отыграются, а вас в таком разе искать не будут. — Он говорил спокойно, словно о чем-то обыденном. — И не спорь, сама понимаешь, лучше тут не сделаешь. Может, стороной пронесет. А если нет…

Он наклонился вперед и положил руку на колено жене:

— Детей сбереги! Ваську, Алену, Маринку. Ради них это все, для них живем! Понимаешь?

Мария Александровна медленно кивнула и вдруг бросилась к мужу, обняла, уткнувшись лицом в грудь, плечи ее сотрясались от рыданий. Нет, она еще не осознала, что ее Семен, Сема, Семечко, остается на страшное, на смерть, быть может, остается, чтобы отвести гибель от нее и детей. Она лишь чувствовала: происходит что-то непоправимое, и от этого плакала, жалея мужа, себя, сыновей и дочерей, свой дом, свое хозяйство, такое хорошее и крепкое… Крестьянин погладил ее по волосам, в которых уже пробивалась седина, осторожно обнял.

— Ну, будет, будет, Машенька. — Проклов замолк, чувствуя, как сжимает горло нежность, от которой он давно отвык. — Выйдете ночью, собирайся.

— Не нравится мне это, — в который раз пробормотал себе под нос Волков.

— Покажите мне того человека, которому это понравится, — проворчал Гольдберг, опуская бинокль.

— Сидим тут, как тетерева на току, — продолжал лейтенант, разглядывая из кустов сжатое поле.